– Ты занимаешься спортом? – решил я развеять затянувшееся молчание.
– Да, немного, – ответил он, – хочу пойти работать в цирк. Вряд ли мне отец разрешит, но, как внушает мне моя сестра, – мир меняется. Ладно, пойдемте на обед, Нина сказала, что стол накрыт.
В большой светлой столовой, выходящей окнами в сад, нас все ждали, но каждый по–своему: Эрнест и Милон улыбались и были довольны тем, как мы быстро сдружились, а Катрина и Аида Альбертовна с подозрением поглядывали на Лану, словно не узнавали ее.
Когда все расселись, я заметил, что между Ланой и Германом стоит еще один свободный стул, и, подумав, что, наверное, к обеду еще кто-нибудь придет, переключил свое внимание на суп, который разносила служанка. Отметив сразу, что он подается в слишком плоских тарелках, тогда как Ясинька всегда разливала горячее в глубокие, объемные миски.
Эрнест, наконец, закончив долгую дискуссию с Милоном, взял в руку столовый прибор и тем самым подал знак, что можно приступить к трапезе. В этот момент мой желудок издал неприличное урчание, и сидящая рядом со мной Лана тихо хихикнула.
Медленно и аккуратно, словно крошечная ложка была сделана из хрусталя, а суп был приготовлен из драгоценного эликсира, я старался бесшумно втягивать прозрачную жижу, с тоской вспоминая о больших деревянных ложках и о наваристом жирном бульоне, где плавал сочный кусок мяса. Мельком бросая взгляд на остальных, я старался растянуть поедание супа, чтобы он закончился не раньше, чем у других, или хотя бы одновременно с кем-то. Но, как назло, Милон практически не ел, снова принявшись обсуждать с Эрнестом политику. Женщины ели так аккуратно, словно откусывали ножки у кузнечиков. Лана пребывала в каком-то своем мире, задумчиво помешивая ложкой в тарелке, а Герман, с ним творилось что-то странное – он беспокойно ерзал, оглядывался по сторонам, нервно покусывал губы и все время косился на свободный стул.
Когда принесли второе, Лана тихо спросила: нравится ли мне обед. Я сказал, что все отлично, но не возражал бы, если бы порции были больше.
– После таких обедов я всегда иду на кухню и ем все, что хочу и сколько хочу, – прошептала она. – В обществе принято считать, что женщины должны есть мало, а еще лучше вообще не есть, ведь мы должны быть всегда стройными и звонкими, чтобы нравиться мужчинам. Мы не можем с удовольствием грызть жирную ножку курицы, вгрызться в нее зубами и чавкать, как делают обычно мужчины, и, о ужас, отрыгивать!
– Да уж, вам не повезло, хорошо, что у нас в Холмах нет таких правил.
– А мне начинает нравиться ваша деревня! Может, туда и стоит переехать, – засмеялась она.
– Переезжай, тебе там понравится, там… – я поднял голову, и у меня в глазах все поплыло, руки задрожали и чтобы не упасть, я вцепился в край стола.
В коричневом пиджаке и в черной помятой шляпе с лентой в столовую заходил мой ночной кошмар: два лебедя с перекрещенными шеями, застывшими в вышитой эмблеме слева от воротника; темные, практически черные волосы по плечи, безбородое лицо и глаза… Глаза впивающиеся в мое лицо злорадной усмешкой.
Он сел на тот самый свободный стул, и я, будто во сне, вскочил, отчего мой стул с шумом опрокинулся на пол. Все вздрогнули, издав возглас удивления, и недоуменно уставились на меня.
– Боже, что с тобой? – прошептал Милон, хватая меня за рукав. – Ты что черта увидел?
– Кто это?! – завопил я, выставив вперед дрожащую руку, вооруженную серебряной вилкой.
Головы присутствующих повернулись как по команде в сторону восьмого стула.
– Ты испугался нашего дедушку? – прыснул Эрнест. – Вот уж не думал, что старики, так могут пугать молодежь. Что же будет с нами, когда мы постареем? Мои внуки будут в ужасе разбегаться и прятаться от меня! Представляете, каким смешным я буду? – он скривил лицо, изображая беззубого старика, и начал шамкать, отчего все расхохотались, кроме Германа, который с таким же ужасом смотрел на меня, как и я – на старика.
– Нет, я серьезно, кто это? – перебил я их веселье. – Это никакой не дедушка, это чудовище! Его нужно убить, пока оно не убило всех вас!
Старик, притворяясь, будто ничего не понимал, любезно улыбался и внимательно слушал меня.
Все затихли, испуганно озираясь друг на друга. Эрнест нахмурился и сухо сказал:
– Дорогой мой, может, ты переутомился с дороги и тебе нужно попить воды?
Весь пунцовый Милон подскочил, подхватил меня под руку и нежно пролепетал:
– Простите нас, все верно, он утомился. Сейчас попьет водички и будет как новенький. Ну, пойдем, дружок, – он выволок меня из столовой, оттащил в ванную комнату, где нас никто не мог слышать, запер дверь и, плюясь слюнями, заорал: – Ты что творишь, скотина? Что тебя укусило, сукин сын? Клянусь, вечером я пересчитаю все твои ребра! У тебя есть какие-то проблемы с головой? Может ты обожрался каких-нибудь грибов, пока я не видел? А ну, говори!
– Дядя Милон, этот старик, на самом деле не старик, – начал я, слишком ошеломленный, чтобы понять, что мне лучше молчать. – Понимаете, это он убил мою семью, он убил Бахмена, Вариду и еще других людей. Это из-за него я поджег свой дом, он должен был там сгореть, но… но он жив. Он убьет и эту семью. Их нужно предупредить! Он наверняка знал, что я буду здесь…
Не успев договорить, я неожиданно отлетел в сторону, стукнувшись головой об стену, и острая боль разлилась по моему животу, словно изнутри его рассекали тысячи ножей. Я согнулся пополам и начал задыхаться, хватая ртом воздух, но не в силах был вздохнуть из-за пронизывающей все, до самых костей, боли.
– Это только начало, – прошипел Милон, удовлетворенно рассматривая меня, – если ты не остановишь потоки своего бреда, то тебя ждет и продолжение. Хочешь продолжения?
Я замотал головой, но Милон усмехнулся:
– А я думаю, что еще одна пилюля тебе не помещает, – и на мой живот пришелся еще один удар, и я плавно соскользнул по стенке на пол.
– Ну вот, теперь ты должен выздороветь. Через пять минут ты возвратишься и извинишься перед всеми. Сядешь и будешь вести себя как благочестивая сиротка, – он удовлетворенно кивнул и вышел.
Трясущимися руками я умылся холодной водой. Боль все еще пронизывала мои внутренности. В голове стоял ледяной туман, а я просто не знал, что делать. Нужно было возвращаться. И тут же огромная глыба сомнений обрушилась на меня: что если я болен? Что если все это лишь плод моего больного воображения? Что если этот старик, правда, родственник семьи Корвас? Ведь, если бы это был он, кто-то должен был его пригласить на тринадцать лет… Но кто? И разве не должны были они все уже заболеть? Что-то здесь не так…
Я еще раз хлестанул лицо водой и медленно, заплетаясь в ногах, двинулся обратно в столовую. Когда я вошел, все повернули головы на меня, в том числе и старик.
– Я… я прошу прощения за свое… за свое странное поведение, – сказал я, стараясь не смотреть в сторону восьмого стула. – Я, наверно, немного приболел, но сейчас мне уже лучше.
