– У нас же есть Калинский дом.
– Да, но ты знаешь, что его скоро заберут за долги? И как ты предлагаешь все это объяснить родителям и бабушке? Никто нам не поверит.
Несколько минут мы сидели в тишине, с каждой минутой окунаясь в синеву сумерек. Зажглись фонари. На лестнице показалась Нина и позвала нас в дом, так как все уже заждались. Герман крикнул, что мы скоро придем, и мы снова начали перебирать все варианты. Лана хмурилась все сильнее и сильнее, потом встала со скамьи и решительно сказала:
– Я знаю, что делать. Прости меня брат, но я задумала то, из-за чего ты можешь меня осудишь. Я уже говорила Иларию, что думала сбежать в столицу вместе с одним человеком, и я решилась. Это все равно скоро должно было случиться, так пусть это случится сегодня.
Она рассказала свой план, что пойдет в свою комнату, соберет вещи и спустится через черную лестницу на задний двор. Уговорит кучера отвезти ее к Давиду. В своей комнате она оставит записки: одну для отца, а другую для бабушки и матери. Мы должны будем выждать около часа в гостиной, и потом Герман должен будет подняться в ее комнату и отдать записки, только чтобы отец не знал о существовании второй.
– Если все случится так, как я задумала, то бабушка с мамой в этот же вечер уедут в Калинский, они будут думать, что я нахожусь там, а отец уедет меня искать. Он страшно разозлится. Я даже жалею, что не смогу увидеть его лицо, представляю, как он выпрыгнет из своих штанов: еще бы его план по обогащению с помощью дочери развалился, такой позор перед гостями! Но ему так и надо, он заслужил, – она нервно засмеялась.
8
В гостиной нас все уже ждали. Лана, сказав, что она хочет переодеть платье, направилась в свою комнату, а мы с Германом посмотрели на часы, которые медленно начали отсчитывать секунды.
Я попросил Эрнеста рассказать о фотографиях, висевших над камином. Он обрадовался моему интересу к истории их семьи, и завязался долгий и содержательный разговор, в который вовлечены были все присутствующие. Речь пошла о былых славных временах, о прекрасных и благородных людях, о добрых нравах, царивших в обществе, в общем, все раньше по признанию старшего поколения было лучше, чем сейчас.
– Какая интересная фотография, – сказал я, взяв в руки рамку с фотографией, стоявшую на каминной полке.
– Правда? – недоверчиво поинтересовалась Катрина. – Эта фотография с Рождества. Я ужасно не люблю ее. От ее вида мне становится не по себе. Там будто пятно или тень между Ланой и Германом.
– Там не пятно, – возразила бабушка Ланы, – если присмотреться, то там видны очертания, будто клякса, похожая на лебедя, повисла в воздухе.
Я присмотрелся: действительно, клякса была очень схожа с лебедем, но что-то не так было с его шеей. Я заметил какое-то движение, будто что-то сместилось в фотографии. Потом снова движение. Клякса двигалась: она медленно росла и вытягивалась в сторону Ланы, а затем начала обвиваться удавкой вокруг ее шеи и резко дернула. Я вздрогнул от ужаса: мне показалось, что я даже услышал хруст сломанных позвонков.
– Что-то Ланы долго нет, – задумчиво сказала Катрина.
– Может, она так хочет понравиться нашим дорогим гостям, что не знает какое платье выбрать? – Эрнест как-то похабно подмигнул мне, что мне сильно захотелось его ударить.
– Я пойду проверю, – сказала Катрина. – Может, облегчу ей выбор.
Герман спешно поднялся с дивана.
– Нет-нет, я сам поднимусь и потороплю ее, – пробормотал он и быстро вышел из гостиной.
Я посмотрел на часы: еще рано, она могла не успеть.
Темы для разговоров иссякли, и повисло неловкое, напряженное молчание, которое, впрочем, быстро было нарушено Милоном: он широко и звучно начал зевать и, не стесняясь, почесывать красную шею, натертую плотным воротником рубашки.
– Ах, что мы, в самом деле! – воскликнул Эрнест. – Давайте включим музыку, а то так, право, мы все и уснем, – он бросил многозначительный взгляд на Аиду Альбертовну, которая, думая, что ее никто не видит, позволила себе прикрыть глаза и один раз клюнуть носом.
Эрнест поставил пластинку и граммофон, пожужжав и проскрипев пару секунд, издал хрипловатую мелодию, которая, набирая оборот, заставила всех взбодриться и повеселеть.
– Вот это другое дело! Я не прочь и потанцевать, а, милая Катрина? Не соизволишь составить мне партию? – Эрнест, заигрывая с женой, такой же бодрый и юркий, как и в начале дня, в своем тесном, облегающем костюме смешно вилял худыми бедрами и изображал танцевальные па.
Катрина, снисходительно улыбаясь, приняла предложение мужа, и Эрнест задорно повел ее в танец.
– Дорогой Милон, хватайте дражайшую Аиду Альбертовну, пока она не напустила на нас сонное царство, и танцуем, танцуем! Сегодня замечательный день!
Аида Альбертовна, шутливо отмахиваясь от красного, вспотевшего Милона, все же согласилась, и она с былой грациозностью принялась танцевать со смешным и нелепо притоптывающим Милоном, который смущаясь своей неуклюжести, краснел и потел еще сильнее.
Я снова поглядел на часы: время пришло, скоро должен был вернуться Герман, и мне даже стало грустно, что скоро это показное счастье должно было треснуть, как хрупкий хрустальный бокал
В гостиную зашел Герман, подошел к отцу, дотронулся до его плеча и протянул письмо. Эрнест обернулся, широко сверкая улыбкой, и ничего не понимая, развернул письмо и начал читать. На его лице дернулся лишь один мускул, и чуть побледнела и так бледная кожа. Он крепко схватил за руку жену и потащил ее из гостиной. Потом Герман шепнул что-то на ухо обеспокоенной Аиде Альбертовне, отозвал в сторону и передал ей второе письмо. Сменилась мелодия, бабушка Ланы прочитала письмо, ахнула и тоже выбежала из гостиной.
– Что-то случилось? – спросил Милон, наливая себе бокал вина.
Герман ничего не ответил и пожал плечами.
Музыка. Крик. Раздался женский крик. В гостиную бежала Катрина, а за ней взлохмаченный Эрнест.
– Не смей ничего говорить, слышишь меня? – закричал Эрнест, хватая жену за руку.
– Это ты не смей мне приказывать, что мне говорить или нет! Я поддалась твоей авантюре с замужеством! А все почему? Потому что это ты довел нашу семью до такого состояния, что мы детьми торгуем! И я не собираюсь молчать, пусть все слышат! – она подбежала к Герману. – Ты знаешь, куда она сбежала? Не лги мне, я знаю, ты с ней лучше всех общаешься, она должна была тебе сказать.
Герман стоял как истукан и только качал головой.
– Вот, вот твое воспитание! – заорал Эрнест. – Одна сбегает, а второй покрывает эту свою сестрицу, эту подлую, лживую… вертихвостку, финтифлюшку, свиристелку! Его вообще не волнуют проблемы семьи. Вот вырастили на свою голову, в цирк он хочет уйти. Я тебе устрою цирк!
Вбежала Аида Альбертовна и что-то зашептала на ухо дочери.
– Смотрите, заговор против меня уже устраивают, – зашипел Эрнест, накручивая круги по комнате, как майский жук на веревке. – Ну ничего, я ее найду и оправлю в ссылку! В деревню, она будет доить коров и чистить навоз, как последняя дворовая девка! Это все твое воспитание! Ты позволяла ей слишком много, а еще и вы! – он подскочил к Аиде Альбертовне и выставил свою худую руку вперед, будто целился из пушки. – Вы сюда приехали и стали внушать всякие дерзкие мысли! Я знаю, вы ненавидите мужчин и хотите, чтобы всем заправляли бабы! Но этому не бывать никогда! Вы завтра же уезжаете из моего дома и никогда больше не привозите себя!
