– Ты не смеешь так говорить! Это мой дом, и мое приданое! – закричала Катрина. – Это дом моей матери!
– Этот дом перешел ко мне по праву, когда я женился на тебе. У твоей мамаши был свой дом! Куда она его дела? Пропила, в карты проиграла?
– Это только ты можешь пить и в карты проигрывать! – злобно затрясла кулаком Аида Альбертовна. – Я продала свой дом, чтобы спасти моего внука, твоего сына! Когда ты только и делал, что проматывал деньги! Я продала все свои драгоценности, потратила все свои сбережения, и мне пришлось сюда приехать, приходится терпеть твою гнусную физиономию!
– Ну и катитесь к чертям в Калинский! – взорвался Эрнест, плюясь слюной. – Я вас не просил никого спасать, все, что вы делали, это было только ваше побуждение! Вы только меня обвиняете, думаете, я все растратил на свои прихоти, а то, что я также спасал Германа, оплачивая ваши ежегодные поездки с ним заграницы и курорты, грязевые ванны, сиделки, утолял ваш безмерный аппетит, вы хоть раз спросили, откуда появляются эти деньги? С неба? А я ведь сразу говорил, таким больным детям лучше умереть, чем их выхаживать, чтобы на них еще дома целые тратить! Мы бы сейчас не были в таком бедственном положении, если бы он сразу умер!
Катрина и Аида Альбертовна побледнели и ахнули так сильно, что даже музыка не заглушила их возгласа.
– Да выключите кто-нибудь эту чертову музыку! – заорал Эрнест. Он подпрыгнул к граммофону и, сорвав пластинку, швырнул ее в сторону. – Боже, я не хотел этого сказать… – он схватился за голову, с силой сжав ее руками. – Герман, я не хотел этого говорить.
Он подошел к сыну, но тот стоял бледный, как призрак, и его глаза с каждой секундой наполнялись влагой. Ни слова не говоря, Герман выбежал из комнаты.
– Ты чудовище! – с ненавистью прошептала Катрина. – Ты был бы счастлив, чтобы наш сын умер, и у тебя было бы больше денег тратить на уличных девок, а наша дочь тебе нужна, чтобы продать ее как скотину этим, – она выставила свой изящный палец, направляя на меня и Милона, – этим грязным, неотесанным деревенщинам! Разве для этого мы ее растили? Все, я больше не могу! Мы уезжаем в Калинский.
Шумя платьями, как ветер, гоняющий осенние листья, женщины торопясь покинули гостиную вслед за Германом.
Эрнест, шумно дыша, несмотря на обескураженного Милона, выпивающего уже четвертый бокал вина, сказал:
– Я думаю уже и так понятно, никакой свадьбы не состоится: наша сделка аннулирована. Я сошел с ума, когда все это задумал. Вы можете оставаться здесь до утра, а рано утром я попрошу вас удалиться. А сейчас, – он подошел к столику, плесканул вина в бокал и залпом выпил, – сейчас я должен найти дочь.
Когда в гостиной остались только мы, Милон треснул кулаком по стене и выругался:
– Черт бы побрал эту девку! Столько времени потрачено, и все пошло драному коту под хвост! Нет, это хорошо, хорошо, что эта сумасшедшая семейка разорится. У них был шанс выплыть, но теперь они все пойдут на улицу. Дворы пойдут мести, и их драгоценная дочурка первой же пойдет в уличные девки! И так им и надо, – Милон хлестанул еще вина, и грузно завалился на диван. – Иларий, скажи мне, какого черта здесь произошло? Я ничего не понимаю… Все было уже в моих руках, я так долго сцапывал этого глупого петуха Эрнеста, а он вырвался, и сейчас в моем кулаке торчат только перья из его тощей задницы! Черт побери, мой гениальный план по облапошиванию тупых аристократов провалился из-за какой-то вертлявой девицы. Кто, скажи мне, кто разрешил сосункам думать? Кто дал вам право на свои мысли? – на его лице, перекатываясь как валуны, заходили желваки, а зубы заскрипели, будто он готов был их стереть в порошок. – Это все этот чертов мир… эпоха, время меняется, вы говорите… нет, все останется как прежде, пока есть Милон, – он, наливая в очередной раз вино, пролил его на голубую салфетку, и пятно растеклось. – Ну, ничего, ничего, мы с тобой еще покажем им, что значат грязные и тупые деревенщины! Мы придумаем новый план. У меня их еще много в запасе… Чтобы Милон жил без плана? Нет, такого не может быть. Я всегда смотрю в будущее, мои мысли опережают мысли других на несколько шагов вперед, – он принялся за следующую бутылку и снова пролил на салфетку, которая вся уже была багровой. – Понимаешь, какая штука, Иларий, пока один что-то думает, я уже подстроил все так, чтобы его мысли были результатом моего плана. Понимаешь? – он, пошатываясь со стороны в сторону, и, проливая вино из бокала на пол, будто окропляя святой водой, продолжал, налитыми кровью глазами, говорить: – Человек думает, что это он думает и решает, а на самом деле это все я! Я, Милон, за него придумал и вложил ему в голову! Вот так вот: все что я хочу, я получаю, и никто, никто не остановит Милона. Потому что я, знаешь кто? – он выпучил глаза. – Я вершитель судеб! Я тебя спас, я дал тебе жизнь! Помнишь своего цыгана? Это я заставил его уехать. Я знал, что ты побежишь ему рассказывать… Он думал, что ему грозит опасность, а мне нужно было всего лишь, чтобы он сбежал, как подлый пес. Мне нужно было, чтобы ты остался один… Я сразу тебя заприметил, как только увидел… И что получилось? Ты мой, весь мой! – он вдруг замолчал, остановился, пристально на меня посмотрел, и, пьяно прищурившись, погрозил мне толстым пальцем. – Ты меня не проведешь… я знаю, что ты задумал, ты хочешь сбежать от Милона, но у тебя это не получится. Не получится… от Милона не сбежишь. Ты думаешь, я плохой человек? Нет, я не плохой, я борюсь за свою жизнь. Я всегда боролся за свою жизнь! Я родился таким, как и ты… Мой чертов папаша продал меня на рудник. Я скажу тебе, что черти так в аду не работают, как я там работал… Мне пришлось пробивать себе дорогу… Знаешь, какой я урок на всю жизнь усвоил? Хочешь добиться чего-нибудь в жизни – иди! Иди прямо по черепушкам, даже, если они и трещат, и пищат, как котята! Никакой жалости, никакого милосердия, только так ты выплывешь! И если бы ни я сам, никогда из этого адского рудника мне не выбраться было. Только сам, – он завалился на диван и опрокинул бокал на белый пушистый ковер, – сам… мне пришлось убить их… семью Малого… я должен был… девчонка так брыкалась…
Милон захрапел. Мне стало ужасно холодно, я посмотрел на часы: оставалось полчаса до полуночи.
– Иларий, ты меня слышишь? – крикнул вдруг заплетающимся языком Милон.
– Да, – тихо отозвался я.
– Ты видишь морду того старика? Вон, вон смотри, он там в углу, возле камина смотрит, – Милон тыкал в сторону камина, едва приподнимая руку, которая тут же падала.
– Нет, я никого не вижу, – сказал я, потому что действительно никого не видел.
– Улыбается морда его… Черт меня побери, он смеется. Смеется надо мной. Ну пусть смеется, я ему покажу, кто такой Милон, – прохрипел он, и его голова обессилено запрокинулась.
– Ларий, – пробормотала во сне голова Милона, – я же тебе как отец, да?
– Да, Милон, ты мне как отец, – сказал я и вышел из гостиной, закрыв за собой двери. – Приятных снов, папа.
9
Следующий день встретил меня мучительной болью в животе: если не считать того, что оказалось в ведре для отходов, вчера я так и не поел. Нужно было срочно хоть что-то закинуть внутрь.
