Она смотрела на меня глазами, распахнутыми от ужаса, из которых лились безмолвные слезы, а потом она убежала, а я рухнул без сил на кровать.
Через неделю, когда Милон отказался принимать посетителей, мы вызвали местного врача, который осмотрел его, недоуменно похмыкал и назначил обычную микстуру, объяснив неважный вид больного невидимыми патологическими процессами в организме, перед которыми он бессилен. Сойка все это время избегала меня и хранила секрет: она никому не сказала про смертельную болезнь Милона.
Я чувствовал, что Милон уже скоро обратится, хотя он внешне и не сильно изменился, разве что похудел, его глаза сильнее запали, да и он полностью перестал интересоваться делами. А это означало, что конец близок. С того момента, я приказал врезать большой металлический запор на свою дверь в комнату и начал запирать его на ночь: я знал, что Милон догадывался, что с ним происходит, подселившаяся сущность наверняка ему сообщила обо мне, а это было опасно.
Однажды, когда я уже спал, кто-то дернул дверь. Сначала легонько. Я посмотрел на часы: время было за полночь. Потом дверь дернулась сильнее и сильнее. Я подошел к двери и услышал шипящий звук вперемешку с каким-то хрипением: «Открой». Дверь начала сходить с ума, ее колошматили со всей силой и драли ногтями, и я тогда впервые в жизни поблагодарил небеса за то, что замок очень крепкий. Но днем было все спокойнее: нас окружали люди, и Милон, хоть и смотрел на меня налитыми кровью глазами, близко не подходил, а все больше прятался в своей темной спальне.
Когда приехал нотариус, старый приятель Милона, чтобы проведать его и выяснить, не желает ли тот подготовить завещание, Милон прогнал его прочь, едва не расцарапав лицо. Нотариус выскочил из дома весь бледный и, хватаясь за сердце, сообщил мне, что мой опекун явно сошел с ума, и что в таком случае завещание, даже если бы и было написано, он никак не мог бы его утвердить значит, по закону я являюсь единственным его наследником.
Предположительно за пару дней, как Милон должен был уйти, я пришел к Малому.
– Ну что, умирает? – нахмурившись, спросил он.
– Нет, не умирает, – ответил я, – превращается.
Я рассказал Малому о том, что случилось с моей семьей. Он внимательно слушал меня и молчал.
– Вот как оно значит… откуда ноги растут у странной болезни. В округе давно судачат об этом. Значит, он скоро захочет уйти?
– Да, скоро. Дня два или три осталось.
– Понятно, – вздохнул он и задумался. – Как же так получилось, что его это…
– Он остался в зараженном доме. Я там оставил его, – сказал я, столкнувшись с его испытующим взглядом. Он встал и тяжело заходил по комнате.
– Мне кажется, что ты что-то знаешь, выкладывай коли пришел.
– Он сказал, что убил твою семью.
Малый остановился и тихо проговорил:
– Значит, я не ошибался. Я знал это, только боялся, что я могу быть не прав.
– Но ты же говорил, что не знаешь, кто это мог быть?
Он пожал плечами и с горечью произнес:
– Иларий, спроси, хоть кто-нибудь ко мне был добр за всю мою жизнь? Меня шпыняли и шпыняют отовсюду, как облезлого котенка, потому что я урод и на мне клеймо убийцы. Разве я мог тебе до конца доверять? Я боялся, что ты приходишь ко мне вынюхивать, что я помню из моего прошлого. Я не мог допустить, чтобы Милон понял, что я видел его тогда в доме. Как только бы он узнал об этом, я был бы мертв. Он поэтому и сослал меня из дома, боялся, что я ему во сне горло перережу. Все время допытывался, как я убивал родителей и сестер с братом, а мне пришлось придумывать, что я во сне их зарубил, хотя я видел его ночью. Я открыл глаза в тот момент, когда он обухом топора убил моего брата, который даже не пискнул. Только раздался глухой звук, как дерево раскалывается.
Милон не убил меня только потому, что ему нужен был кто-то виноватый. Ведь все потом бы на него решили, ведь он был помощником старосты, моего отца. А так я, сирота-убийца, огромный, несуразный подросток, любящий точить топоры. Чем не идеальный вариант?
А я даже сохранил тот топор, которым он все это сделал, он у меня в сарае лежит. Все думал, когда же я смогу пустить его в дело, да каждый раз как брал в руки, дрожал, как собака под дождем. Думал все, что если память меня подводит, что если не Милон то был, а я человека ни за что порублю. Да вот так и живу, как трусливый пес, толку, что огромный…
Малый сел на скамью, сгорбился, как угрюмый великан-утес, и с лихорадочным блеском в глазах спросил:
– Ну, что, наточить топор?
Через три дня Милон был убит. Все эти дни мы караулили его, чтобы он не проскользнул незаметно. В тот день он выскочил из дома поздно вечером и направился на восток, через рощу, а там уже его поджидал Малый. Он отрубил голову извивающемуся и шипящему старику, который ничем не был похож на прежнего всесильного Милона, как паршивой курице, которой давно уже была пора на суп. Тело мы закопали там же, в роще.
– Через месяц, когда все затихнет, я уеду в город, – сказал я, смотря на огромную, нависающую над головой, луну. – А ты вернешься в свой дом, который тебе причитается по праву. Я оставлю тебя за главного. Справишься?
– Спрашиваешь? – усмехнулся Малый. – Я-то справлюсь, да только захотят ли все они принимать такого хозяина как я?
– Захотят. Я с ними поговорю. Пора уже, чтобы хоть какая-то справедливость появилась в этой жизни.
Промелькнула ночная птица.
– Малый, тебе нравится Сойка? – спросил я.
– Разве такая девушка может кому-то не нравиться? – вздохнул он. – Я полюбил ее уже давно. Да только к чему эти разговоры, когда она любит тебя, а на меня и взглянуть боится.
– Почему-то мне кажется, что она полюбит тебя тоже. Она может видеть настоящее лицо человека.
– Может заглядывать внутрь болота? Если бы это было так, то я был бы счастлив. Хотя я плохо помню, что такое счастье, оно было у меня слишком давно.
– Ты должен вспомнить его, обязательно должен вспомнить, – я похлопал его по плечу, – а иначе, зачем тогда жизнь? Кстати, Малый, а какое у тебя настоящее имя?
– Ты первый, кто спросил меня об этом за много лет, – я впервые увидел, как он улыбался. – Виктор. Меня зовут Виктор.
Часть III
1
Город захлестнул меня в свой пыльный водоворот, как осенний ветер заманивает в свои объятия маленькие, оторванные от родного дерева листья. Он закружил меня новыми местами, знаниями и хитрыми нашептываниями, что я когда-нибудь стану значимым человеком, что я обрету душевный покой и найду свое пристанище.
После того как я покинул родные холмы, я кочевал по городам, перебираясь из одного в другой и в третий, словно пытаясь зарыться в дебрях высоких домов, заблудиться среди улиц и людей, чтобы мой след навсегда затерялся.
