Рядом кто-то шмыгает носом. Я поворачиваю голову и вижу в полутьме блестящие глаза Такеши, которая выглядывает из-под импровизированного полога.
— Ты и сам плачешь — говорит она с укоризной. Я вздыхаю. Что есть — то есть. Плачу. И из-за чего? Просто прослушал голосовое сообщение одноклассницы, с которой у меня даже «отношений» в современной трактовке этого слова — нет. Так что, если кто тут и мокрая тряпка, и сентиментальный глупец, так это я. Но в моем возрасте мне позволительно. Наверное.
— Плачу — признаю я, вытирая слезы, которые пролил не по упругостям Натсуми-тян, а по тем чувствам, что всколыхнули ее слова. По темным коридорам коммуналки, по преувеличенно бодрому голосу, раздающемуся из старого динамика, прикрепленного к двум проводам, торчащим из стены — «Говорит Маяк»! По чтению той самой книги в тишине библиотеки, пахнущей так, как и должен пахнуть храм — книгами. Нет, не газетами и журналами, не свежей краской и сенсациями, а временем. Да, так должно пахнуть время, все эти столетия и эпохи. Где-то носятся твои ровесники, лето, купаться, загорать, носится по крышам и заборам. Где-то ждет домой бабушка и у нее уже готовы блины со сметаной и истории что во время войны такого у них точно не было. Где-то ходит и загорелая соседская девчонка, которая, кажется вся состоит из одних коленок, но почему-то при взгляде на нее так охота бежать куда-то, бежать изо всех ног, выкрикивая ее имя. Где-то там есть мои четырнадцать лет, вся жизнь впереди, а я сижу в библиотеке и сердце ноет от сладкой боли, которую я испытываю, закрывая книгу. Где ты, где ты, Сын Неба — звучит в моей душе голос Аэлиты, которая оказалась не комиссаром и заместителем отдела пропаганды в чуждой капиталистической и сословной системе, а просто любящей женщиной. Разве можно ожидать от человека большего?
— А мне говорил — будь мужиком, не плачь — обиженно выговаривает Такеши: — а я… я и не мужик вовсе! А ты — мужик, а плачешь! — и по ее лицу снова бегут слезы.
— Так — говорю я: — прекрати. Ты чего мне тут?
— Того! — отвечает Такеши: — у меня хоть причина есть! А ты! — и она начинает всхлипывать. На секунду я задумываюсь о этичности своих действий и последствиях таковых в далекой перспективе и … ай, к черту!
Наша комната не такая уж и большая, честно говоря — маленькая комната, крохотная, чертовы японцы со своей экономией пространства, у меня тут клаустрофобия скоро начнется. Так что мне не доставило труда просто перелезть со своей второй полки к Такеши (та даже не среагировала) и обнять ее, утешая.
— Хорошо — говорю я, сжимая ее в объятиях: — хорошо. У меня и правда нет причины плакать, это так… вспомнилось. А у тебя — есть. Хочешь рассказать? — Такеши отрицательно мотает головой, продолжая плакать.
— С семьей что случилось? — спрашиваю я и по закаменевшим вдруг плечам — понимаю, что попал. Что-то случилось с ее семьей, а она тут и даже выйти не может — тут вам не пионерский лагерь, тут миллионы и миллиарды на кону — не наши жалкие призовые, а доходы от рекламных контрактов студии. В договоре особо прописано что просто встать и сказать «а я передумал, пойду-ка я домой» — никто не может, разве что у вас в карманах лишняя сотня миллионов есть на выплату штрафов и хорошая юридическая компания — чтобы отбиваться от исков еще лет пять после этого. И при этом — ей и не поговорить с родными, ограничения же.
— Слушай — говорю я: — давай завтра вместе к Шике подойдем, пусть дадут тебе домой отзвониться, поговорить. Не изверги же они тут в самом деле…
— Все равно уже ее не вернуть … — говорит Такеши и всхлипывает: — а я как чувствовала… — и она начинает рассказывать. Сбивчиво, иногда прерываясь, заливая слезами свою пижаму. Я слушаю ее и начинаю понимать. Я поглаживаю ее по спине и молчу. Потому что сказать в утешение мне нечего. Конечно, бог дал — бог и взял, все мы однажды умрем и ее старшая сестра — не исключение. Конечно, рано или поздно это бы случилось все равно и уж безусловно, она в этом не виновата. И не стоит ей себя казнить, потому что …
— Я же знала, что ей нелегко после того случая — продолжает Такеши, держа меня за плечо двумя руками, словно боясь, что я исчезну: — знала. Но подумала, что ее это отвлечет. Ну вся эта ситуация… и психологи сказали, что лучше, когда такие вещи переживаешь сперва сам, а только потом моя помощь понадобится. А я как дура — поверила! — и Такеши начинает даже не рыдать, а выть. Тем самым утробным воем, каким воют бабы на деревне, когда в избушку протискивают цинковый гроб без окошка, запрещенный к вскрытию. Так воют только тогда, когда уже все, когда все силы кончились и переносить ситуацию больше решительно невозможно. Когда упала та самая последняя капля и все, что до сих пор копилось в чаше терпения — разлилось полноводной рекой и на душе пусто, когда вот она — эта последняя черта, за которую и собиралась когда-то сделать шаг Томоко, сделать шаг и наконец обрести покой и забвение под поверхностью холодной воды, что течет под мостом Влюбленных Парочек. Я прижимаю Такеши к себе покрепче и жду, пока у нее в легких не кончится воздух. Потому что прервать этот вой невозможно. Прямо сейчас этот вой — это все, что от нее осталось.
Внизу ворочается Нобуо, этот гад спит с затычками в ушах, но даже так до него что-то доносится, потому что вой Такеши идет и на инфазвуке, вибрируя во всем существе, словно басы на рок-концерте. Наконец воздух в ее груди заканчивается и она, всхлипнув, — делает вдох.
— Ненавижу мужиков — говорит вдруг Такеши через некоторое время в той оглушительной тишине, что настала сразу после ее воя: — терпеть их не могу. Твари. Ублюдки. Ты умеешь делать людям больно… сделай так, чтобы им было больно, а? Я… я дам тебе все, что ты хочешь… сделаю что ты хочешь. У меня и деньги есть. Пожалуйста… я хочу чтобы им было очень больно.
— Это я умею. — грустно киваю я: — делать людям больно. А иногда — в особых случаях — и очень больно. Но у всего есть своя цена, дорогая и я сейчас не о том, о чем ты подумала… я скорее о твоей идентичности. На этот путь очень легко встать и очень трудно с него сойти.
— Я готова — говорит она: — я пройду по нему, даже если каждый шаг будет как по лезвиям острых ножей. Даже если я умру на нем, но я хочу увидеть их страдания. Их смерть. Даже если мы будем висеть на дыбе рядом — я буду счастлива плюнуть им в лица!
— Так — я смотрю на нее. Она чертовски серьезна в своей пижаме и с заплаканным лицом. Еще одна мне тут Фанни Каплан, девочка-террористка. Видимо я чего-то не знаю о смерти ее сестры. То есть в самой смерти ничего непонятного нет — девушка просто сделала шаг с крыши высотного здания и ее не остановили сетки для ловли самоубийц, которые муниципалитет вот уже лет десять как обязывает устанавливать. Но я полагал, что это несчастная любовь или что там еще бывает у девушек в таком возрасте. Но испытывать такую жгучую, испепеляющую ненависть к жениху своей старшей сестры? Или я чего-то не понимаю?
— Уроды — говорит Такеши: — вот из-за них я и ненавижу мужчин. Поможешь мне? Я готова на любые испытания и трудности…
— К сожалению, это даже не трудно. — отвечаю я: — самое страшное в этом то, что это — легко. Но …
