Наоми кивает, потоми сглатывает комок в горле, прокашливается и говорит что все понятно.
— Хорошо — говорю я: — тогда сперва сделай пятьдесят приседаний. Я буду приседать вместе с тобой. И — раз! — и я приседаю. Недоуменно нахмурившаяся Наоми — тоже приседает. Она не понимает зачем это надо и если бы я не стал приседать первым — наверное не стала бы. Но мне необходимо чтобы ее волевая сфера ослабла, чтобы критическое мышление стало не таким критическим, чтобы у нее возникло туннельное зрение, а этого легче всего добиться с помощью усталости. Томоко — тоже приседает вместе с нами. Она быстро устает и прекращает на двадцатом разе. Мы с Наоми — продолжаем приседать. Я держу достаточно высокий темп, чтобы она следовала за мной.
— Хорошо — выдыхаю я, глядя на Наоми. Она устала, у нее сбилось дыхание. Тем временем Томоко зажигает свечи на пентаграмме, и я делаю приглашающий жест. Наоми входит в пентаграмму и инстинктивно занимает место в центре. Что я говорил о символах? Никому в голову не придет встать в углу пентаграммы или с краю, любой человек займет именно центр — так уж устроено наше сознание. Каждый человек, которому скажут встать в пентаграмму — встанет ровно посредине. Мы, люди — довольно предсказуемые существа.
— Нити… — вернее это веревки. Шпагат, купленный Томоко в хозяйственном магазине. Мы с Томоко довольно быстро растягиваем шпагат, цепляя его к заранее вбитым в стену креплениям. Через некоторое время часть комнаты напоминает не то затянутое паутиной логово огромного паука-людоеда, не то комнату-ловушку из боевика с Томом Крузом — нити прошивают ее везде.
— Теперь… маска. — Томоко передает мне маску для сна, я протягиваю ее Наоми и утвердительно киваю. Она немного колеблется, но надевает маску на глаза. Теперь она не видит нас. Томоко пролезает через нити к ней поближе и подтягивает за собой ведро со смесью.
— Итак мы начинаем — говорю я, глядя как Томоко споро закатывает рукава кимоно у Наоми. Закатывает их выше локтей. Вопросительно глядит на меня. Я киваю. Томоко берет ведро и погружает руки Наоми (та вздрагивает) в смесь. Смесь — липкая, отвратительная на ощупь, холодная и гадкая. Наоми стискивает зубы.
— Ты должна делать то, что правильно — говорю я, следя за тем, чтобы мой голос звучал глухо и отстраненно: — стой на месте. Это то у тебя должно получиться.
— Стой — вторит мне Томоко, обмакнув каждую из рук в смесь и отойдя в сторону: — стой там, где ты стоишь.
— Что это? — бормочет Наоми: — что это у меня на руках? — смесь покрывает ее кисти и предплечья, тягучая, отвратительно пахнущая, марающая все, до чего она дотрагивается. Инстинктивно Наоми разводит руки чуть в стороны, чтобы не замарать белое кимоно. Отлично. Начало положено, все идет именно так как надо. Она стоит в центре, окружённая нитями шпагата, которые быстро покрывает смесью Томоко. Горят свечи. Я делаю шаг к выключателю и гашу свет. Единственным источником света остаются свечи по вершинам нашей пентаграммы. Томоко заканчивает покрывать шпагат смесью и присоединяется ко мне. Мы молчим. Наоми стоит и ждет.
Примерно через минуту она начинает беспокоиться и водить головой по сторонам. Она ничего не видит, на глазах у нее маска, снять ее она тоже не может — ее руки покрыты липкой, отвратительно пахнущей массой и если она поднимает руки к лицу, то неминуемо замарает маску, лицо и одежду. Поэтому она все еще держит руки разведенными в стороны, но ее беспокоит тишина вокруг и поэтому она начинает поворачивать свое лицо из стороны в сторону.
— Ребята? — говорит она и ее неуверенный голос звучит в тишине кабинета: — вы тут? Что происходит?
Никто ей не отвечает и она, колеблясь — поднимает руку к маске на лице, но потом останавливает руку на полпути. Она не может снять маску, потому что на ее руках — липкая масса. Потому что они грязные. И она неминуемо замарается. А еще — она замарает маску, замарает кимоно. Которые не ее. Будь это ее собственность — она бы могла это сделать, но замарать чужую собственность… она ответственная девушка. Старший ребенок в семье, у нее еще двое младших — братик и сестра. Результат — она всегда отвечала за них. Всегда была виновата, если с младшенькими что-то случалось. Всегда думала о себе в последнюю очередь. И ей нельзя было ошибаться, цена ошибки была слишком высока для нее. Такая ответственность тяжела даже для плечь молодых родителей, чего уж говорить о ребенке — у нее практически не было детства. Были заботы. Подтереть нос, постирать пеленки, не забыть дать лекарства, проследить чтобы все поели… и только потом можно было делать домашнюю работу. Неудивительно, что староста так любит школу — в школе она отдыхает. Неудивительно что ее привлекает секс и все что с этим связано — для нее это символ свободы. Бунта.
— С этого момента — говорю я и Наоми вздрагивает, услышав мой голос: — с этого момента представь, что я — твой отец. А Томоко — твоя мама. Хорошо?
— А… да, хорошо — кивает Наоми, все еще стоя в центре пентаграммы с слегка разведенными в стороны руками. С ее пальцев на пол начинает капать липкая смесь.
— Наоми! Прекрати дергаться и стой прямо! — говорю я, слегка изменяя свой голос: — все делай правильно! Ошибаться нельзя!
— Ты ни на что не годишься! — подключается Томоко: — так-то ты показываешь свою благодарность! Стой прямо!
— Д-да! — Наоми заметно напрягается и выпрямляет спину. Я вздыхаю. Как много работы.
— Вот так и стой — говорю я: — правильно — стоять. Все всегда стояли, а кто не стоит — тот достоин осуждения.
— Наше деды и отцы стояли и нам стоять велели — поддакивает Томоко: — а ты что, самая умная? Стой!
— У меня голова кружится — говорит Наоми: — извините.
— Не надо искать себе оправдания! Твои отец и мать тяжело трудятся для того, чтобы у вас была возможность стоять, тварь неблагодарная! — говорю я, глядя как она вздрагивает от этих слов. Попал?
— Стой как следует! — вторит мне Томоко: — и младших научи стоять как следует! Ты несешь ответственность не только за себя, но за всех нас. Ты — лицо нашей семьи, а у тебя руки в какой-то гадости!
— И-извините. — староста пробует спрятать руки за спиной. Получается не очень и она едва не теряет равновесие, которое так трудно сохранять с завязанными глазами, она шатается и делает шаг в сторону, выравниваясь.
— Вот видишь! — говорю я: — ты ни на что не способна! Неужели так трудно было просто постоять смирно?! Просто постоять! Ты не способна стоять прямо, Наоми?!
— Вы поглядите на нее! Стоять разучилась! Выпрями спину! Твои мать и отец днем и ночью стараются чтобы у тебя была возможность стоять в такой престижной школе, чтобы ты не думала о еде или крыше над головой, пока ты стоишь! Все что от тебя требуется — просто стоять, но ты и на это не способна! — говорит Томоко и я вижу как из-под маски на лице у Наоми — текут две мокрые дорожки.
— Прекрати ныть! — говорю я: — выпрями спину! Стой!
— Я… я уже не могу стоять. — говорит Наоми, пошатываясь: — можно я хотя бы маску с лица сниму? — ей трудно сохранять равновесие в темноте, попробуйте напялить маску на глаза и стоять прямо, да еще после того, как вы присели пятьдесят раз. Если вы не переносите центр тяжести, сохраняете хладнокровие и следите за собой — это довольно легко. Но если вы уже разок оступились… выправить положение становится все трудней.
