Ну и хрен с ним, с китайским языком, хрен с ним, с музыкальным слухом, я и песен-то никаких не знаю толком, ни слов, ни мелодий. Когда я пою дома — соседи вызывают полицию и просят прекратить мучать кошку. Значит слава айдола мне не грозит, в принципе не очень-то и хочется. Это только на вид круто — айдолом быть. У них контракты, у них жизнь, спрессованная в одно шоу, постоянный стресс и напряжение, обязанность вести себя так или иначе. Не понимаю, и чего люди туда ломятся. Самая главная ценность жизни — это время. И свобода распоряжаться этим временем. Прожить жизнь, будучи ведомым чужими страстями — вот какой бред. Не, мне нужна свобода, я хочу прожить новую жизнь весело, нафиг, нафиг. Тем более что те же айдолы заключат контракт что они не будут вовлечены в романтические отношения, потому что настоящий айдол — он/она женат/замужем за своей аудиторией. А у меня есть смутные подозрения, что вот такого пункта в контракте я не вынесу и пошлю лесом весь шоу-бизнес — вот прямо прямой дорогой, не сворачивая, пока не упрутся.
Как говаривал Владимир Ильич, поглаживая мешочек с пеплом своего брата — мы пойдем другим путем. Каким?
Пока я задаюсь этим вопросом, а в уши льется лекция от Oversimplified про период сухого закона в Америке — руки сами нарезают томаты, одним движением ножа скидывают их с пластиковой доски в стеклянную миску, теперь — почистить лук, нарезать полукольцами, подавить полукольца руками, поперчить, посолить, достать сковородку, протереть ее полотенцем, поставить на огонь — у нас газовая плита, сковорода нагревается почти мгновенно.
Я узнаю, что в Америке в девятнадцатом веке приходить на работу трезвым или вообще быть трезвым — было эдаким моветоном, вроде никто ничего и не скажет, но посмотрят косо. И все эти штампы из голливудских вестернов, когда приходя в салун первым делом требовали выпить и явно не воду (я просил выпить а не помыться, сынок!) — это даже и не штампы. Так и было. Также что в салуны не пускали женщин и негров… а также трезвенников. Так что сухой закон, который в сущности объявил все эти салуны вне закона — послужил делу сегрегации общества и равенства всех перед бутылкой виски. Или вина. Думаю, что наша мама вполне вписалась бы в атмосферу подпольных вечеринок Чикаго тридцатых годов.
Что-то тычет меня в спину, и я оборачиваюсь, вытаскивая наушник из уха. Сзади стоит Хината с очень недовольным лицом.
— Доброе утро — говорю я негромко, чтобы не разбудить маму на диване: — завтракать будешь? Как раз готовлю…
— Кента, что у тебя с головой?! — шепотом возмущается сестренка: — как ты мог забыть, что вчера Айка-чан осталась ночевать в нашем доме?!
— Да не забыл я. — отвечаю я, помешивая лук и помидоры на сковороде. Сковорода скворчит, но тут уж ничего не поделаешь. Ставлю на огонь и чайник — кофе у нас в доме только растворимый, никто не является фанатиком зернового, ничего, будет время я научу их что такое настоящий кофе в турке с утра.
— Не забыл я, что вы с ней допоздна в свои игры рубились у тебя в комнате, а в результате она на последний автобус опоздала. И ночевать у нас осталась. Вот, для нее тоже завтрак сейчас будет… как говорится гость в дом — бог в дом.
— Ты дурак, братик — безапелляционно заявляет Хината: — вот дал же бог старшего брата…
— Да что не так?! — шепотом шиплю я, следя за огнем и сковородой, тут главное — не сжечь лук, а карамелизовать его до коричневого цвета, а то газовая плитка тут ядерная, не уследишь — вмиг все сгорит.
— Хорошо. — говорит Хината и отходит на шаг от меня: — вот посмотри на меня. Что видишь?
— Э… ну вижу симпатичную юную бестию, которая продолжает разговаривать загадками. И у тебя волосы смешно торчат.
— Что? — Хината озадачено оглядывается вокруг в поисках зеркала, потом спохватывается и топает своей ножкой — фирменный жест, но сделанный осторожно, ее ступня останавливается в нескольких миллиметрах от пола и мягко опускается — чтобы не разбудить маму, конечно же.
— Я в пижаме — объясняет она таким тоном, каким обычно разговаривают с олигофренами и маленькими детьми: — а ты в трусах. То есть практически голый. А у моей подруги теперь — поражение сетчатки глаза твоим непотребным телом! Она с утра вниз спустилась, а там ты голый яичницу жаришь!
— Во-первых — это яичница с помидорами, а во-вторых, я не голый. Сейчас, погоди. — мысленно прикидываю ситуацию к шаблонам поведения «среднего японца» и вынужденно констатирую, что и Кента и все члены его семьи — никогда не выходили из своих комнат без пижамы или иной одежды. В трусах по дому никто не ходил, да. Помимо всего прочего — обычно поздней осенью в доме было довольно прохладно… но не сегодня. Было несколько теплых дней и ночей, дом прогрелся, и я не замерз, выползая из-под одеяла. И поперся на кухню в чем мать родила — то есть в трусах и тапочках.
— Ладно — говорю я примирительно, выключая огонь под сковородой. Яичница готова: — ладно, я понял, был неправ, забылся. Пойду одену пижаму. Или там штаны с футболкой. Или смокинг. Или полный рыцарский доспех. Что там является приемлемым.
— Иди хоть что-то одень. Стыд свой прикрой. — говорит Хината: — а то у меня в комнате уже одна травмированная девушка сидит. Кто же по дому в трусах ходит? И…
— Доброе утро, зайчики… — над спинкой дивана появляется всклокоченная голова нашей мамы: — что же вы так кричите с утра…
— Ой, извини ма, это все Кента — тут же ориентируется в ситуации Хината: — ходит, наших гостей пугает…
— Хм? — мамин взгляд фокусируется на мне, она изучает меня, потом зевает и трет лицо ладонью: — Кента, мальчик мой, ты там в трусах или совсем голый? И почему ты голый? Неужели все-таки у тебя и Айки-чан все получилось? Мне надо заказывать торт?
— Мама! — Хината стремительно краснеет: — что ты такое говоришь?!
— Ой, только не надо мне тут «мамкать» — отвечает та, поправляя взлохмаченные волосы: — я ж вижу, как она на Кенту смотрит, думала для того и осталась, чтобы ночью в спальню прокрасться… в наше время дети такие ранние… — жалуется она в пространство: — так недолго и до свадебных колокольчиков, а Кента-кун?
— Я сейчас оденусь — отвечаю я, предпочитая не обсуждать матримониальные планы с собственной матерью, на этом поле любой мужчина, какой он бы ни был здоровенный, волосатый комок мышц и тестостерона, чем бы он ни занимался, сколько бы у него ни было денег — безнадежно проиграет своей маме. Потому что мамы знают, кто именно нужен их сыновьям. Конечно же знают это намного лучше, чем сами сыновья.
— Уж соблаговоли. — кивает мама и встает с дивана, потягиваясь: — а я пойду, пожалуй, в спальню, посплю еще немного. Ваш отец… вчера опять не пришел, он написал, что у него аврал на работе. — она встает, заматывается в плед, наклоняется, чтобы подобрать с пола туфли, охает и хватается за голову. Мы молча смотрим, как она уходит в спальню, по дороге поцеловав каждого из нас и пробормотав что-то вроде «доброгоутразайчикияспать».
— Она опять в туфлях была… — замечает Хината, после того как мама уходит в коридор и оттуда раздается щелчок язычка замка на двери спальни.
