«Великие боги, что же это за напасть?! – в отчаянии думал Такэно. – Меня или убьют, или я осрамлюсь в первом же бою». Он был так огорчен, что не услышал, как его окликнул князь, поравнявшийся с ним, и тому пришлось во второй раз позвать его.
– Такэно! Эй, Такэно! В какие размышления ты погрузился столь глубоко, что ничего не слышишь?
– Вот лучший из молодых воинов, – прибавил князь, обращаясь к самураям из свиты. – Видите: он весь нацелен на предстоящую битву, воинский дух совершенно овладел им.
– О, мой господин, простите меня! – Такэно хотел опуститься на колени.
– Поднимись, – сказал князь. – Кто же опускается на колени в походном строю? А кроме того, за что ты просишь прощения? Ты достоин благодарности за свой настрой на битву.
– Но мой господин… – пробормотал Такэно, ужасно смутившись.
Князь пристально посмотрел на него, улыбнулся и, свесившись с седла, прошептал:
– Ты боишься? Но ведь ты никогда не участвовал в настоящем бою, и не знаешь, что это такое, настоящий бой, значит, тебя страшит неизвестность, а не предстоящая битва. Ты боишься, что бесславно погибнешь, или, хуже того, опозоришь свое имя? Твой страх пройдет, как только мы вступим в дело. Я никогда не ошибаюсь в людях: я подарил тебе оружие, и ты покроешь его славой.
– Запомните этого юношу! – громко проговорил князь, распрямившись. – Он отмечен богами, ему будет сопутствовать удача в сражениях. – А теперь – вперед! – крикнул он своим самураям. – Я хочу, чтобы мы еще до темноты достигли поля, где завтра встретимся с врагом!
* * *
В утренних солнечных лучах стояли друг против друга две армии. Многим из тех, кто видел сейчас восход солнца, не суждено было увидеть его закат, но несмотря на это, несмотря на страшное кровавое дело, которому предстояло свершиться здесь, красивым и торжественным был вид поля битвы. Блестели на солнце доспехи, сверкали наконечники копей; сотни разноцветных знамен и вымпелов взметнулись в голубое небо; пестрые ряды воинов сливались в живое море, которое дышало и волновалось.
Бог войны незримо летал над полем, и хотя был он кровожаден и жесток, но он был все-таки бог, а не демон, и присутствие его ощущалась веянием высшего божественного духа. Дух этот был далек от смирения и покорности; напротив, он бросал вызов судьбе и самой смерти, он возвышал воина, идущего в бой.
От былого страха у Такэно не осталось и следа. Сжав в руке лук, он мысленно примерился, как лучше выстрелить, чтобы ветер не мешал полету стрелы. По расчетам выходило, что если взять чуть левее и выше, то можно попасть в одного из самураев вражеского войска, который стоял среди своих солдат прямо напротив Такэно. Правда, в случае удачного попадания вражеские солдаты выпустят в Такэно тучу своих стрел, но он рассчитывал на большой деревянный щит, который получил перед боем. От сильного удара мечом этот щит уберечь не мог, но от стрел им можно было загородиться.
Если все получится, как задумано, то ближайший друг застреленного самурая должен будет сразиться с Такэно, чтобы отомстить за смерть своего приятеля, вот тут-то у Такэно и появится возможность показать себя в поединке! Если воинские подвиги рядового солдата, сражающегося в общей массе, могли остаться незамеченными, то поединок с самураем, конечно, привлечет к себе внимание. «Князь не пожалеет о том, что подарил мне меч», – подумал Такэно.
Наконец, прозвучал сигнал к началу битвы, и лучники начали свою работу. Стоявшему справа от Такэно воину стрела вонзилась в горло. Он вскрикнул, схватился за стрелу обеими руками, закашлял и захрипел, захлебываясь кровью, а потом упал на землю и забился в агонии.
Такэно видел мертвых, но умирающих – никогда. Он в растерянности склонился над смертельно раненным солдатом, не зная, как ему помочь; колени Такэно вдруг задрожали, и он едва не разрыдался.
– Ты что?! – толкнул его в плечо солдат, стоявший слева. – Ему ты уже ничем не поможешь. Стреляй во врага, песий сын! Стреляй, обезьянья задница, если не хочешь сам так же валяться на земле!
Подавив рыдания, Такэно послушно прицелился и выстрелил. Его стрела криво взлетела вверх и упала на пустом пространстве между рядами двух армий. Щеки Такэно вспыхнули от стыда; он бросил быстрый взгляд на солдата, приказавшего стрелять, но тот, по счастью, не заметил досадный промах Такэно.
Вытащив из колчана вторую стрелу, Такэно вложил ее в тетиву лука и стал целиться по всем правилам, то есть будто не целясь, а зная наверняка, что стрела попадет в цель. При этом он учитывал все сопутствующие обстоятельства, такие как скорость и направление ветра, а также силу натяжения тетивы. В какой-то миг все это слилось в одно целое, и тогда Такэно выпустил стрелу. Она еще не долетела до самурая, которому была предназначена, а Такэно уже знал, что выстрел удачен. В следующее мгновение самурай рухнул наземь, как подкошенный.
Лучник на коне
– О! Вот это да! – восхищенно воскликнул солдат, стоявший слева от Такэно. – Вот это выстрел! Ну, теперь берегись!
Такэно закрылся деревянным щитом; вражеские стрелы застучали по дереву, как крупный град.
Послышался звук трубы, вслед за ним раздался тысячеголосый крик; опустились копья, образовав черный частокол перед пестрой людской стеной; как молнии, замелькали светлые полоски вынутых из ножен мечей.
– Начинается, – сказал солдат, стоящий слева от Такэно, и голос его был грозным и восторженным.
Такэно положил на землю свой щит и спрятал под него лук и колчан. Вытащив свои мечи, Такэно взял в правую руку длинный меч, а в левую – короткий.
– Вперед! – послышалась команда, и Такэно побежал вперед вместе со своими товарищами.
Со страшной силою сшиблись на бегу передние ряды двух армий. Оглушительный треск ломающихся копей и щитов, яростные вопли сражающихся и отчаянные – сраженных, непрерывное завывание труб и барабанная дробь – все эти звуки составили тот шум, который и называется шумом битвы. Он был музыкой бога войны и бога смерти, – под нее совершались жертвоприношения во имя этих богов.
Священный экстаз охватил всех воинов, и даже те, кто побежали с поля битвы, – а такие нашлись и на той, и на другой стороне, – побежали не от страха перед болью и смертью, а от ужаса перед открывшейся им бездной, в которой не было места ничему человеческому. Но те, кто продолжали сражаться, сами становились подобны богам, играя с вечностью.
Такэно не запомнил картину боя, как будто не Такэно, а кто-то другой отражал удары, направленные на него, и сам наносил ответные удары. Он не знал, был ли он ранен и ранил ли кого-нибудь; на нем была кровь, но чужая или своя, Такэно не мог понять, – во всяком случае, боли он не чувствовал. Все его чувства пропали: он достиг состояния высшей отрешенности от земного бытия и одновременно сосредоточенности на сражении, которого никак не мог достичь перед битвой.
