— Учитель…
Саби, смотревший на запад, туда, где был дом, которого он не видел уже больше сорока лет, повернулся к юному дэво, терпеливо ожидавшему последнего напутствия первого жреца.
— Ты готов.
— Да. Но мой брат…
— Станет первым жрецом в свое время. Вас обоих выбрала милосердная, такого не случалось раньше. Ты достоин быть первым из двух, но в Эльвате справишься только ты. Докажи герцогу, что он нуждается в мудром совете служанки милосердной. Будь разумен и осторожен. В Небесном дворце уже подготовили тебе встречу те, кого отправляли раньше.
— Я сделаю все, как требуется.
— Да. Сделаешь. — Саби не сомневался. Он стоял, опираясь на посох, который много лет помогал ему, дерево-кумье, насыщенного красно-оранжевого цвета, отполированное касаниями пальцев всех тех, кто руководил Храмом раньше. — Тьма пробуждается. Это говорят свечи, что гаснут чаще, чем должно. Дождись ту, кто разорвет этот мир и соберет его заново. И когда она явится, сообщи. Я буду ждать, Бати.
— Как я узнаю ту, к кому тзамас приведет нас?
Саби помолчал. В Медной книге об этом не было ни слова. Порой первый жрец Храма ощущал себя ослепленным котом, пытавшимся найти дорогу домой лишь по шороху дождя.
— Она может быть кем угодно. Карифкой или алагоркой, уроженкой Черной земли. Или нашей соотечественницей. Юной и прекрасной. Старой и отвратительной. Младенцем. Воительницей. Герцогиней. Шлюхой из Пубира. Смотри на женщин вокруг. Любая из них — она. В каждой из них может жить Мири. Ее память, опыт, мудрость, милосердие. Твоя задача найти тзамас. Рано или поздно она появится. Завтра. Через десять лет. Или сорок. Дождись ее. А если не получится, к тебе на смену придет кто-то еще. Ибо Храм существует.
— Ибо Храм существует, — поклонился молодой человек и направился к сходням.
Саби больше не смотрел на него. На корабль. На город. Он повернулся к жилым кварталам, зацепившись взглядом за одинокого человека. Слишком большое расстояние, чтобы рассмотреть черты лица, но фигуру он узнал. Широкоплечий толстяк ждал его.
Саби чуть улыбнулся, на мгновение стиснул деревянный посох, словно прося оказать посильную поддержку, и сделал первый шаг. Он знал, что дорога его жизни наконец-то приводит к цели, ради которой существовал первый жрец. И все те, кто был до него, от самого первого, получившего Медную книгу из рук милосердной.
«Все дороги имеют свое начало и каждая из них рано или поздно приводит путника туда, куда он стремится», — так говаривал отец Саби.
Пока дэво шел, то старел с каждым шагом. От человека, отправившего когда-то Бати в Кариф, к человеку, оставившему Храм и пустившемуся в последнее плаванье, чтобы помочь ей, как было предначертано.
Восьмидесятилетний старик, он, все еще полный сил и ее благости, остановился перед отцом.
Шарир ат На, великий купец Мута, король продаж сэфо во всем просвещенном мире, ждал сына средь вечерних сумерек теплого бесконечного лета. Седой, осунувшийся, с чуть подрагивающей головой, в простой одежде, без слуг и воинов, без лошади, босой, он был призраком себя из прошлого.
И все же узнаваемым. Таким, каким Саби видел его последний раз, в свои четырнадцать, навсегда покидая дом.
— Сын.
Саби по-доброму улыбнулся ему и поклонился, чуть сместив большой палец на посохе. Незаметный жест для всех, кроме дэво, а быть может еще и некоторых Золотых карпов большого материка.
— Мой благочестивый отец мертв уже много десятилетий. Но я благодарю тебя за эту память. Пусть Милосердная поцелует тебя в лоб.
Купец нахмурился:
— Он мучился, когда умирал. И тебя не было рядом.
— С ним была Милосердная. Все мы умираем в мучениях. Тихих. Громких. А иногда и счастливых.
Не было больше отца. Перед ним стояла обнаженная златокудрая женщина. Прекраснее морской смолы, той золотой, полной солнца, что находят на берегу северных герцогств во время отлива. Легче воды. Ярче вспышки в лесу эйвов. Свежее ветра над цветущим вечерним лугом.
Она поражала. Восхищала. Хотелось трепетать перед ней.
— Ты лишь оболочка той, кто была почти богом. Меня не смущают оболочки, ибо благочестивая закалила дэво, зная, что когда-нибудь придет такая, как ты.
— В каких же муках умрешь ты, старик? — тысячи голосов исторглись из горла Нейси. Хрипящих. Визжащих. Шепчущих. Стонущих. Страдающих.
Страшных.
От ее посеревшей кожи потянуло сыростью, пылью, высохшими цветами и чем-то, чего Саби никогда не знал.
Он не дрогнул. Не отступил, когда это существо, в котором появилось нечто змеиное, жадно обнюхало его руки и с усмешкой, скосив глаза, облизнулось:
— Я пожру даже старое мясо. Ибо Рионы мне мало.
Сабир мягко ответил, положив морщинистую руку на золотые кудри:
— Ты же видишь. Я не боюсь тебя.
Женщина разочарованно вздохнула и посетовала:
— Никакого веселья с сухими ветками Храма. Как ты проник сюда? Так же, как этот жалкий асторэ и его выжженный дружок? Я почувствовала тебя, и их пришлось оставить на время. Разреши загадку, прежде чем умрешь, старик. И смерть будет без всяких мучений. Заберу тебя во мрак без боли. Обещаю.
— Не ты решаешь мою судьбу.
— А кто же? — на ставшие крысиными глаза наползла и ушла под веки полупрозрачная пленка рептилии.
— Я, — ответил голос за спиной Саби.
Она шагнула из нитей в мир и на мгновение зажмурилась от того, что видит его как прежде.
Свет. Яркие цвета. Объем. Глубина. Расстояния. Тени. Нюансы мелких деталей. Все то, что потеряла, когда ее лишили глаз.
Странное ощущение. Непривычное и совершенно чужое.
Госпожа Эрбет слишком изменилась с тех пор, и теперь, с привычным зрением, внезапно вернувшимся к ее пустым глазницам, ощутила себя не в своей тарелке.
Солнце клонилось к закату.
Бордовое, точно спелая вишня.
Южный незнакомый город. Дома раскрашены розовым светом. Шелестят пальмы. Тепло.
И среди всего этого человеческая фигура, сплетенная из черных лоснящихся нитей. Они чуть шевелились, смердели той стороной и были ей знакомы.
Собака Гвинта собственной персоной.
Или, если уж быть совсем точной, то, что скрывалось под личиной собаки.
— Кто же может повелевать самим первым жрецом? — усмехнулось существо и внезапно вздрогнуло. Оно подалось вперед, уже куда более внимательно разглядывая пришедшую, чем там, во дворце герцога.
Нити скрутились, расширились, разбухли и вот уже вместо человека — лев, который, к удивлению Бланки, не бросился на них, а, развернувшись, кинулся прочь, вверх по улице… Та разваливалась на глазах, выцветала, теряла четкость, превращалась в то, чем она была на самом деле — пустое, унылое пространство.
