Вода собиралась в огромные лужи, больше похожие на озера, на дне которых лежали погибшие. Их не успели забрать и похоронить. Не было ни времени, ни сил.
Дождь охладил пыл сражающихся, затруднил убийство друг друга, смыл накал и ярость, принес шепотом капель усталость. Несколько дней битвы, когда люди грызли друг друга буквально зубами ради того, чтобы приблизиться к Лентру или не допустить туда врагов, миновали.
Эта передышка, бесконечно-краткая, нужная обеим сторонам, заканчивалась.
Шерон вернулась, опустила руки в таз со студеной водой, умылась, ощущая, как холод проникает в кончики пальцев, и становится легче. Липкие щупальца недосыпа словно отпускают виски, отползают прочь, перестают высасывать силы.
Шепот, стучащийся в череп, смерти тысяч, что погибли здесь за последние дни, сведшие бы ее с ума всего лишь месяц назад, до Рионы, теперь не причиняли вреда.
Она училась принимать их как данность, как течение жизни, стандартный круг мироздания, над которым не властна. Порой мы не можем изменить ничего и остановить ту же войну лишь по собственному желанию. Она закончится сама, когда прогорит и не останется топлива: ненависти, желания убивать или же… людей. Если не останется людей, война сразу завершится.
И здесь, на Четырех полях, происходило как раз прогорание войны — уничтожение солдат обеих сторон.
Слишком много мертвых. Она ощущала каждого и была способна вернуть многих из них, поставить под свое новое… первое знамя. Браслет говорил, что Шерон никогда не достигнет мощи Мерк после создания моста. Но на ее нынешних силах никак не сказалось созданное в Рионе. Она ничего не потеряла. Просто не получит то, что могла бы получить в будущем. И ничуть не жалела об этом.
Ей хватит. И так чрезмерно для одного человека.
В углу шатра, на деревянной стойке, красовался полный доспех. Подарок от герцога Треттини, назвавший построенный через море мост величайшим чудом эпохи.
Лавиани, увидев подарок, сказала ровным тоном:
— Прекрасно. У тебя теперь в услужении почти сто человек. Как раз хватит, чтобы носить ваше тзамаское величие на руках. Без их помощи ты будешь ковылять, точно объевшаяся утка. Они, может, и не самые тяжелые в мире, но нужен опыт, которого у тебя нет.
— Мне достаточно алого плаща.
Сойка важно кивнула:
— Прекрасный способ привлечь внимание к себе тысяч разъяренных мужиков во время битвы. Одобряю. Если ты не поняла, защита нужна. Но не этот украшенный золотом и камнями панцирь черепахи.
— Послушай, я не планирую лезть в первые ряды…
— И я, девочка. Но, прожив долго, могу сказать, что случается всякое. Мне лично будет спокойнее, если на тебе будет хоть что-то, кроме рубашки. Не то сейчас время, чтобы оставлять свою жизнь на волю Шестерых. Или случая. Призови своего лейтенанта и потребуй чего-нибудь на хрупкие плечи. Или Мильвио. Или их обоих.
Для нее нашли простую кольчугу. По росту и по размеру. Когда Шерон, не без помощи Мильвио, первый раз облачилась в стальную рубашку, надетую поверх стеганного поддоспешника, доходящую до середины бедер, то ощутила непривычный вес…
Далеко прогудел рог. Указывающая покосилась на кольчугу, вышла из шатра, подставив лицо слабому дождю. Так простояла с минуту, не обращая внимания на шестерых гвардейцев, несших караул у входа, кутавшихся в плащи.
Глубоко дышала, затем вытерла намокшие щеки, радуясь не слишком хорошей погоде, дарующей облегчение. Посмотрела вправо. На знамя.
Ее знамя.
Сиор Адельфири де Ремиджио принес его несколько дней назад, явно гордясь и надеясь произвести впечатление. Чтобы развернуть полотнище и показать его, потребовались четверо солдат. Шерон, вопреки обстоятельствам, удалось сохранить благосклонное выражение на лице. Даже несмотря на то, как полузадушено булькала сойка и как брови Мильвио полезли высоко-высоко вверх.
— Вся рота оплатила создание вашего знамени, госпожа, — сообщил лейтенант.
— Моего знамени? — Шерон проявила вежливую заинтересованность.
— Да, госпожа. Вашего. Но это и знамя нашей роты теперь. С вашего разрешения, разумеется.
— Так, — она произнесла хоть что-то, чтобы появилось несколько мгновений, дабы оценить реальность происходящего. Лавиани продолжала булькать, чуть громче, чем позволяли приличия. Словно кто-то сжимал шею умирающей старой курицы. — Так. Интересно. А герцог не будет против?
— Нет, госпожа. Мы получили его высочайшее разрешение на право знамени. Мы первая рота из гвардии, у кого теперь оно собственное. Остальные идут под стягом его светлости, — лейтенант просто сиял от счастья. Кажется, случившееся оказалось большой честью для его солдат — личное знамя.
Шерон посмотрела на дорогую, плотную пурпурную ткань. На толстые золотые нити, которыми великолепные, без всякого сомнения, мастера вышили стилизованную, очень красивую рыбу с множеством полосок.
— Рыба, — произнесла Шерон. — Полосатая.
Что-то в ее тоне заставило сиора де Ремиджио встревожиться.
— Мы в чем-то ошиблись, госпожа? Сиора Лавиани так посоветовала, и мы сочли, что это связано с вашей родиной, Летосом. Мы знаем, что по традиции у тзамас прошлой эпохи на флагах были кричащие черепа. Следует исправить?
— Вы ничуть не ошиблись, сиор, — успокоила его указывающая. — Прекрасное знамя и вы оказываете мне честь, принимая его, как свое.
Он ушел. Успокоенный и довольный. Мильвио негромко смеялся, спрятав лицо в ладонях. Его плечи подрагивали.
Шерон с вопросом повернулась к сойке, и та процедила:
— Да он пристал ко мне. Ничего я ему не советовала, рыба полосатая! Просто произнесла привычные словечки в раздражении и пошла себе дальше, радуясь, что отвязался. Кто же знал. Ну что ты веселишься, Фламинго?!
— Потому что это хоть что-то веселое за последнее время, сиора. И впереди веселья точно не будет… Я умею ценить каждый такой момент.
— Куда лучше черепа, — подвела итог Шерон.
Теперь ее знамя, мокрое и не такое великолепное, как несколько дней назад, висело над лагерем, привлекая внимание. Кроме того, гвардейцы повязали на рукава плащей не только зеленые ленты, но и пурпурные, отмечая свою принадлежность.
— Сиор де Серро, — она опустила лицо, перестав приветствовать дождь.
— Да, госпожа? — тут же отозвался тот, ранее спесивый, надменный, теперь он больше походил на преданного пса. Она не была уверена, что ей не нравится больше. От плохо скрываемого презрения до обожания, почти обожествления, всего лишь за несколько недель.
— Как ваша рука?
Треттинец заулыбался:
— Словно и не покидала меня, госпожа.
Она была довольна, что все получилось. Тогда ей удалось то, что считалось невозможным уже много сотен лет. Теперь Шерон собиралась повторить подобное со всеми, кому сможет помочь. Вчера, только приехав в лагерь, она до вечера была с ранеными, вытащив с той стороны почти сорок человек. А сегодня, когда опять начнется битва, покалеченных будет не меньше.
