Цепляясь за его плечи, я откидываю голову назад и ловлю воздух приоткрытым ртом. Медленно выдыхаю и снова смотрю в его бесстрастное лицо. Впалые щеки, прямой нос, упрямый подбородок — Герман, конечно, красив. Но мало ли красивых мужчин на свете?
Почему именно он?
— Ты не странная, — Герман приподнимается, чтобы коснуться губами моей шеи, и вся моя кожа разом, вспышкой, становится в миллион раз чувствительнее от его поцелуя. — Я как-то думал об этом и пришел к выводу, что на самом деле любовь — это очень редкое чувство.
Это так неожиданно, что я смеюсь, но осекаюсь, вдруг уловив то, что он еще не произнес.
— На самом деле, ее мало кто испытывает, — говорит Герман, и, черт возьми, я понимаю, что он имеет в виду. — Лишь редкие счастливцы — сверхчувствительные или творческие. Они потом описывают ее остальным: создают картины, музыку и стихи, вдохновленные любовью. Ставят ее в центр мира. Описывают так, что обычные люди завидуют такому опыту.
— Чему тут завидовать… — бормочу я.
Ослепляющий свет.
Пробитая насквозь грудь.
Ликование в степени безумия.
Самозабвение и самоотречение.
Стирающая твою личность боль, когда она уходит.
— Слишком талантливо описывают, — поясняет Герман. — Нормальному человеку все это и даром не нужно, но — редкость же! Яркая игрушка! Как это, у соседа есть — а у него нет? Поэтому они имитируют любовь, придумывая себе чувства по мотивам прочитанного и услышанного о ней. Повторяют за героями, учатся у них. Только личный комфорт все равно важнее. Поэтому их «любовь» никогда не мешает нормальной жизни.
— А настоящую любовь… — уже понимаю, куда он ведет.
— А настоящую они называют неврозом, болезнью, отклонением. Норма — это состояние большинства, — Герман говорит это цинично и холодно, слегка пожимает плечами. — Их больше.
— Ты говоришь страшные вещи.
— Почему? — удивляется он. — Любовь — вот что страшно. Никто бы не хотел, чтобы их жизнь была разрушена ураганом или землетрясением. Ты бы отказалась от любви, если бы могла?
— Да! — отвечаю я без раздумий. И тут же меняю ответ: — Нет!
Герман проводит пальцами по моему лицу, по векам, принуждая закрыть глаза.
И переспрашивает тихим-тихим шепотом:
— А если бы тебя спросили до того, как все началось?..
Отказалась бы я?
От мучительной сладости прикосновений, от которых потом горит кожа — сутками, неделями помня ожоги поцелуев.
От леденящего страха — что все узнают, что однажды мы не сможем остановиться и бросим все, что дорого, лишь бы быть вдвоем, или что это выжигающее чувство однажды уйдет так же внезапно, как пришло.
От теплой уверенности, уюта, ощущения родного дома, спокойствия, которое разливается между нами, когда мы вместе, когда мы наедине — словно все наконец правильно, наконец так, как должно быть.
От выкручивающего внутренности чувства вины — перед мужем, перед Полиной, перед нашими детьми, перед родителями и друзьями.
От смысла существования, от считанных минут настоящей жизни, от слияния обнаженных нервов — шокового, реального, божественного.
Отказалась бы я?
— Да. Да. Да.
Ради того, чтобы прожить нормальную жизнь с любимым мужем и детьми.
Без потрясений, выбора, боли.
Я бы отказалась.
От Германа.
— А я нет.
Тогда. Что мне с ними делать?
Когда все началось?
Когда мы, почти незнакомые люди, мимолетные приятели, которым толком и поговорить не о чем, вдруг провалились в кроличью нору, ведущую совсем в другой мир.
В очень глубокую нору — пока мы летели туда, захватывало дух, и казалось, что это падение не может кончиться ничем иным кроме гибели.
С самого начала я испытывала много разных чувств по отношению к Герману.
Я стеснялась его, боялась, уважала.
Но даже близко не подходила к обрыву, за которым начинается бездна неумолимой и страшной любви.
Он был для меня просто мужем подруги — человеком, с которым здороваешься из вежливости, а потом только терпеливо ждешь, когда он отойдет подальше, чтобы продолжить разговор с кем-то другим.
Когда же?
Когда мы перешагнули границу, не заметив этого — и с того момента были обречены?
Может быть, в тот день, когда я пришла в офис к Герману с цветами — поблагодарить за спасение. Не уверена, что я с температурой за сорок благополучно добралась бы домой и дождалась прихода няни с детьми. Еще несколько дней я валялась в бреду, с трудом доползая даже до туалета и норовила свалиться в обморок где-нибудь в коридоре.
Что бы со мной стало без его помощи? Страшно представить.
Простого «спасибо», на мой взгляд, было недостаточно, бутылка вина казалась какой-то пошлостью, и я долго не могла придумать ничего подходящего в качестве благодарности такому человеку. Не тортик же ему тащить?
Я увидела их — белоснежные розы — в витрине цветочного бутика на другом конце города. Редкого цвета — без кремового или зеленого оттенка. Они были безупречно белыми, с легким-леким голубовато-ледяным отливом, словно выращенные Снежной Королевой лично.
Им не подходила ни новомодная крафтовая упаковка, ни классическая прозрачная пленка. Я попросила отдать мне розы просто так, не завязывая даже лентой, и пока везла их, мне все казалось, что они тихонько позвякивают, как ледышки в коктейле.
Принесла их в офису Герману и протянула, едва не забыв добавить-таки это «спасибо».
Он даже растерялся. Букет, конечно, взял, но покачал головой и недоуменно спросил:
— Что мне с ними делать?
— Что хочешь, — улыбнулась я. — Можешь жене подарить.
— Ты сама еще бледная, как эти розы, — заметил он, откладывая их на стол. — Может, рано еще на работу выходить?
— Тина без меня не справляется, — извиняющимся тоном сказала я. — Все будет хорошо, у меня уже нет температуры.
— Ну-ну… — заметил он.
А я в тот момент не то чтобы подумала…
Нет, просто что-то щелкнуло в голове — дома никто не пытался отговорить меня ехать в офис. Только муж предложил подвезти, если я выйду на час раньше. Но на час раньше не могла прийти няня, поэтому я поехала на такси.
Или не тогда?
Тогда. Это норма
Или все началось в тот день, когда меня отчитывали как девчонку в администрации ТЦ за просроченные платежи?
Я стояла перед Арсеном Валерьевичем, опустив голову, и тупо смотрела в пол.
