Я подняла на него глаза, оперлась ладонью на колено, словно теперь могла к нему прикасаться по праву, а не украдкой.
И потянулась за поцелуем.
Но он не склонился мне навстречу — он отстранился.
Я дернула плечом, выворачиваясь из его объятий. Встала, не зная, что теперь делать, куда идти. За темным окном светилась призрачным голубоватым светом зимняя ночь. Страшно было прикасаться к стеклу — казалось, оно будет ледяным.
Я развернулась спиной к тысячеглазому городу и оперлась на подоконник, глядя на соавтора своего греха.
Герман вертел в длинных пальцах телефон.
По выражению его лица, как обычно, непроницаемому, по черной пустоте в его глазах было уже все понятно. Можно ничего не спрашивать.
Но я спросила:
— Что скажешь?
Герман сощурился, глядя на меня, словно заоконная полутьма резала ему глаза и твердо сказал:
— Больше никогда. Это не повторится больше никогда.
— Угу, — кивнула я, нисколько не удивившись.
— Это была моя слабость. Мой провал. Но больше — никогда.
— «Каркнул ворон: Nevermore!» — певуче процитировала я, едва ловя свой голос, взвившийся до пронзительно хрустальных нот.
— Именно, Лана. Невермор. Никогда больше.
Он встал, положил телефон на стол и зачем-то прошел к одному из высоких шкафов у противоположной стены. Ему срочно понадобилось что-то разглядеть в его темной глубине.
Жесткий человек этот Герман Арсеньевич Панфилов. Пяти минут не прошло с оргазма, а он даже каплю сладкой лжи жалеет для девушки.
— Нелли ты бы так же сказал? — снова задала я ненужный вопрос ангельским голосом.
И с болезненным наслаждением увидела, как закаменела его спина в строгом пиджаке.
Герман резко развернулся, две или три секунды смотрел на меня пылающим яростью взглядом, а потом стремительно подошел и впился в мои губы поцелуем. Крепким настолько, что стало больно.
— Нелли тут бы не было, — сказал он хрипло, все еще не отстраняясь и глядя мне в глаза.
Он был слишком близко, поэтому его зрачки метались из стороны в сторону — он не мог решить, в какой глаз смотреть этим своим пронзающим насквозь взглядом.
— Потому что она нормальная женщина с чувством собственного достоинства? Потому что ты ее уважаешь? — я ничего не могла поделать с издевательской полуулыбкой, которая расползалась по моим губам.
— Потому что рядом с ней я могу держать себя в руках.
Я резко дернулась в сторону, вновь сбегая от его присутствия.
Вот ведь странность какая — добивалась его я, выпрашивала поцелуи я, словами требовала что-то помимо этой примитивной короткой случки — тоже я.
А физически за мной гоняется — он.
Вот и сейчас — я медленно прошлась вдоль череды застекленных шкафов, щелкая ногтями по бронзовым ручкам. А он следовал за мной как тень — на два шага позади, на два шага в стороне, неслышно, мягко. Я чувствовала его перемещения кожей, словно внутри меня был безупречно настроенный на него одного компас.
«Nevermore».
Больше никогда.
У меня нет причин ему не верить.
И верить нет причин.
Мужчина, который часто влюблялся, но никогда не изменял жене.
Не соврал же! С теми, в кого влюблялся — не изменял.
Изменил со мной — влюбленной в него.
Дойдя до двери, я дернула с вешалки свое пальто. Развернулась, разрешая улыбке показаться на губах.
Сказала:
— Ну, я пойду.
— Я подвезу, — коротко отозвался Герман, отходя к столу, чтобы забрать телефон.
— Не надо.
— Но…
— НЕ НАДО! — крикнула я ему в лицо, представляя себе в голове картинку из какого-то сборника мифов, где баньши отталкивала врагов звуковыми волнами. Только я не баньши. Или у Германа иммунитет.
Потому что он не оттолкнулся, он сделал шаг ко мне, протягивая руки:
— Лана…
— Не надо! — я выставила вперед ладонь. — Не надо, Герман! Я добилась своего! Все! Ты мне ничего больше не должен! Каркнул ворон: «Невермор!»
Герман ошарашенно застыл на месте.
Кажется, он не ожидал такой реакции. Не ожидал, что из тихой улыбки и неловкости стягивания с пояса задранной юбки вдруг родится моя истерика.
— Я не то… хотел… — с трудом произнес он нелепые слова.
— А чего ты хотел? — почти искренне удивилась я. — Быстрого перепиха, моего благодарного поцелуя — и забыли?
— Нет.
— Или ты хотел, чтобы мы оба после этого пошли и развелись, а наутро поженились?
— Нет.
— Ну-у-у-у… — я не могла отказать себе в удовольствии издевательски протянуть этот звук. — Может быть, ты хотел, чтобы мы тайком встречались в почасовых гостиницах или прятались в обеденный перерыв в твоем кабинете? Я стирала бы помаду с твоей шеи, отпуская тебя домой. Не пользовалась бы духами, чтобы не выдать себя. Носила презервативы в сумочке и говорила Игорю, что это для УЗИ. Врала ему про дедлайны, а ты жене — про командировки? Этого?
— Нет.
— Тогда остается только один вариант, — вздохнула я. — Тот, что мы разыгрываем. Ты говоришь, что это была ошибка, я соглашаюсь и ухожу навсегда.
Непонятно откуда по голым ногам прошелся ледяной сквозняк, и я поежилась.
Герман молчал, и это молчание отвечало на все мои вопросы разом.
Накинув пальто на плечи, я вышла из кабинета, аккуратно прикрыв дверь.
В полутемном коридоре никого не было, но, пока я шла до лифта, ощущала себя блудницей, которую толпа с криками и улюлюканьем гонит по улицам города.
Дорога позора, выстеленная сожалениями и стыдом.
Невидимые взгляды ощущались физически, словно вдоль стен стояли абсолютно реальные люди. Там стояли мои подруги, которые проклинали «этих шалав», с которыми им изменяли мужья, примеривалась, как половчее метнуть тухлым яйцом незнакомая мне жена того рок-музыканта, в которого я вляпалась по юности, плевал под ноги сам рок-музыкант с той ехидной ухмылочкой, с которой он говорил мне на прощание: «Ты же такая же, как я, не притворяйся, что лучше нас всех!»
Моя мама, которая ненавидела фильм «Зимняя вишня», потому что не выносила даже намеки на измену, стояла у стены, глядя выше моей головы, но выражение ее лица было однозначным.
Там был Игорь, ждущий меня дома — и его надежда на то, что наша семья переживет этот кризис расползалась гнилой соломой под каблуками моих сапог.
Там была Полина — одна из немногих моих настоящих подруг, с которой мы были по-настоящему, на каком-то высшем уровне похожи и близки. Ее губы неслышно повторяли: «Дрянь, шлюха, предательница», а в глазах блестели злые слезы.
