Хотя бы до утра.
— Но я не жалел. Меня выкручивало от боли, от своей слабости — я не смог сделать так, как считал правильно. Я был мужчиной, который должен был защищать свою женщину. Но ни одну из женщин, которых мог бы посчитать своими, я не уберег от своей ошибки. Знаешь, когда тебе больно, иногда забываешь, что другие люди тоже могут испытывать боль. Твоя все перекрывает.
Я покачала головой:-
— Ты просто никогда не был матерью. Мать всегда ощущает боль ребенка сильнее, чем свою.
— Что ж, отец я тоже поганый.
— Перестань.
— Никогда не врал себе и не собираюсь начинать.
— Никогда?
Я провела пальцами по татуировке. Герман молча притянул мое запястье к себе и оставил на ней жгуче-нежный поцелуй. Один из миллиона поцелуев, которые она запомнила за эти полгода.
Полгода нашего счастья.
Если бы в тот страшный день, когда я ехала на такси по ледяному городу, и мое запястье еще было девственно чисто, я знала, что будет дальше…
Я бы погладила себя по голове и попросила бы не рвать так сердце.
Все еще будет, ты совершенно права, что не чувствуешь, что это финал.
Будет еще много сладких и грешных дней, наполненных огнем и страстью.
Будут еще украденные у судьбы часы близости.
Минуты покоя, когда голова Германа будет лежать у меня на коленях, а я перебирать его волосы и чувствовать, что наконец-то нашла свой настоящий дом.
Мы будем сбегать от всех далеко-далеко и там притворяться, что мы — самые обычные супруги, давно женатые, привыкшие друг к другу настолько, что можем смотреть сериалы в разных комнатах или проводить целые часы порознь.
Без надрыва, без ощущения последних мгновений вместе, без желания надышаться напоследок.
Какая я была счастливая в ту ночь… Если бы я знала, какая я была счастливая — тогда.
* * *
Это и было самым ценным для нас.
То, что мы могли вести себя так, будто у нас есть все время мира.
Будто нас не ждут супруги и дети, быт наших отдельных друг от друга жизней.
Будто мы будем жить долго и счастливо — и умрем в один день в глубокой старости, успев надоесть друг другу.
Чем-то это походило на игры в магазин в глубоком детстве, когда мы притворялись, что березовые листочки это деньги, ветки — колбаса, а песочные куличики — торты. И они были намного вкуснее настоящих, я помню. Я постоянно приходила домой, наевшись песка. Золотистого, красивого, рассыпчатого песка. Пока я играла — у него был бисквитный вкус. А дома меня заставляли полоскать рот противным раствором марганцовки и ругали.
Как мало изменилось с тех пор, а?
Но все же, все же… Эти полгода были — как один большой вечер дворовой игры, когда забываешь о времени, пропускаешь закат и лепишь последние куличи под светом фонарей на площадке.
Я бы променяла любой из дней своей жизни на тот вечер в такси и тату-студии. Тогда я думала, что это худший день моей жизни, еще не зная, что все самое лучшее — впереди.
Никогда не понимала, как люди умудряются даже во время самых серьезных ссор знать, что это — не навсегда.
Если ты на самом деле не имеешь в виду все эти страшные вещи, что говоришь в запале — то зачем ты их говоришь? Если ты точно знаешь, что через пару часов или дней вы снова будете мурлыкать и миловаться, то зачем делаешь больно любимому человеку?
У меня всегда — навсегда.
Вот бы хоть раз знать во время расставания, что после него будет новая встреча…
Что вернется обратно счастье, ушедшее за тучу.
Вот бы вернуться в ту ночь и шепнуть замерзающей в такси Лане, что ангелы, несущие чан с ее счастьем, вот-вот споткнутся и опрокинут его, залив розовой, пахнущей барбарисками и апельсиновым цветом пеной следующие полгода.
Последние капли этой пены я слизнула совсем недавно.
И до сих пор чувствую их привкус на языке.
Правда, снова не знаю — что же дальше?
Отдала бы половину оставшейся жизни за то, чтобы узнать — вот это расставание навсегда?
По-настоящему навсегда?
Или будет что-то еще?
Мне очень надо знать.
Пятый день без Германа.
Завтра будет шестой.
Послезавтра седьмой.
Если повезет, то однажды я перестану считать эти дни.
Но почему-то кажется, что такой вид покоя я не заслужила.
Все, кто когда-либо терял по-настоящему близких людей, знают, что народная мудрость про то, что время лечит — ложь.
Время не лечит, оно только присыпает пеплом незаживающую рану.
Иногда можно притвориться, что этой раны нет, но стоит задеть больное место — корка из пепла отваливается и боль возвращается. Все такая же сильная, как в первые минуты.
Я трогаю пальцами татуировку на запястье.
И шрам рядом.
Все, что меня утешает сейчас — если мне больно, значит, я живая.
Я снова осталась наедине с загадкой. Что хуже — иметь и потерять или вовсе никогда не иметь?
Было бы мне легче, если бы этих месяцев никогда не было, и все, с чем я жила бы до сих пор — одно слово Nevermore?
Или все-таки Герман наполнил меня живой силой, благодаря которой я могу жить и дышать? Благодаря которой я стала настоящей — той Ланой, какой была задумана высшими силами еще до своего рождения?
На часах полночь.
Наступает шестой день без Германа.
И я признаюсь себе — понятия не имею, как жить дальше.
На этом заканчивается первый том книги "Неверный муж моей подруги"
