Как только Макару с Никитой исполнился год, мы снова стали путешествовать. Иногда с ними, показывая чудеса света еще ничего не понимающим малышам — но я надеялась, что природа Крита, небоскребы Нью-Йорка и древние стены Иерусалима отложатся в их памяти, станут глубокой и надежной базой для веры в чудеса. Иногда — только вдвоем, оставляя сыновей на няню.
А потом я решилась — и открыла свое турагентство. Маленькое уютное местечко, где можно поболтать о любимых городах, выпить чаю — и выбрать новый маршрут для очередного путешествия.
Кстати, первым его клиентом стала Полина.
К тому времени мы общались с ней совсем редко, раза три в год от силы, но я похвасталась своей «новой игрушкой», как называл мое турагентство Игорь, и она позвонила мне:
— А можешь придумать мне путешествие туда, где будет красиво, вкусно и я смогу забыть о реальности хотя бы на неделю.
— Ты хочешь совсем одна? — осторожно спросила я. — Или с мужем? С дочкой?
— Совсем. Хотя нет — я бы поехала с кем-нибудь, с кем не нужно обсуждать школьные поборы, уроки, то, как я неправильно воспитываю дочь и что в моем возрасте надо прилагать усилия, чтобы держать себя в форме.
— У меня есть одна идея…
Так мы с ней оказались в маленькой греческой деревушке с белыми домиками, пестрыми цветущими кустами вдоль дорог и невероятно вкусной едой.
Утром я уезжала по своим делам, а Полина спала до полудня, во второй половине дня мы шли к морю, а вечером сидели в саду, пили просекко и болтали о чем угодно — кроме детей и мужей.
— С тобой так легко, — сказала она как-то раз. — Вроде видимся редко, но каждый раз как будто с полуслова продолжаем прерванный разговор.
— Та же фигня, Джульетта! — засмеялась я. — И вроде с новыми знакомыми у меня больше общих интересов, но с тобой до пяти утра не можем заткнуться.
— Выпьем за дружбу! — она потянулась чокнуться бокалом.
— Выпьем!
Но когда мы вернулись домой — снова никак не могли найти время, чтобы пересечься.
Германа я видела еще реже.
Если бы я задалась целью сосчитать наши встречи — то на все десять лет хватило бы пальцев одной руки. Кивнул в аэропорту, забирая Полину, обсудили затяжной дождь, когда я забежала за ней, чтобы пройтись по магазинам, да махнул рукой, выруливая из подземного гаража и оставляя нас поболтать у нее дома без лишних ушей.
О нашем знакомстве мы больше не вспоминали — он стал для меня таким же, как мужья остальных моих подруг, с которыми меня знакомили мимоходом.
Но я никогда особенно и не любила общаться с ними — мне все время казалось, что эти роскошные женщины могли бы найти себе супругов и получше.
Холодный Герман, по словам Полины, целыми днями пропадавший в своем банке и работавший до середины ночи дома, исключением не был.
Все шло спокойно — обычная жизнь взрослых людей между тридцатью и сорока — семья, дети, работа, ипотека — да редкие загулы, больше воспоминание о молодости, чем настоящий отрыв.
Пока однажды ранней осенью я не столкнулась с Германом прямо рядом у дверей моего турагентства.
Сейчас. Мы не должны
Поцелуи Германа — это наркотик.
Любые его прикосновения — это наркотик.
Пока мы просто разговариваем, пока мы стоим на расстоянии друг от друга — мы можем вести себя как нормальные цивилизованные люди.
Но стоит нашей коже соприкоснуться, губам дотронуться до губ — не говоря уж обо всем остальном — как наша кожа словно вступает в химическую реакцию, рождая новое вещество, взрывающее все органы чувств сразу. От него и больно, и сладко, и жарко, и громко, и легко, и ярко, и тянет, неумолимо тянет друг к другу, чтобы получить его еще, еще, еще, потому что зависимость возникает мгновенно, а ломка — так страшна, что лучше умереть, чем знать, что никогда больше не испытаешь этого взрыва.
Но я проявляю просто бешеную силу воли, упираясь ладонями в грудь Германа и отодвигая его от себя, хотя каждая клетка тела вопит от желания слиться с ним.
Задыхаясь, глотаю сухой воздух офиса и хочу обратно в его дыхание.
Туда, где я принадлежу ему, а он мне.
Только туда.
Он стискивает сильными пальцами мои запястья, отводит руки от своей груди и вжимается в меня, протестуя против моего отстранения.
— Мы не должны… — я отрываюсь от его губ, смотрю в очень близкие и очень темные глаза и шепчу что-то до кислого привкуса во рту банальное: — Мы не должны…
— Должны.
Что он имеет в виду — я не знаю.
В его глазах — вселенная тьмы. Живая опасная движущаяся темнота, которая забирает меня к себе. Мир схлопывается до крошечного пятачка на ковре, до круга белого света от настольной лампы.
Мной овладевает безумное искушение поверить этому ощущению. Поверить тому, что там, за пределами света и прикосновений — и вправду больше ничего и никого.
Но я знаю, чем это кончится.
Задыхаяясь, отстраняюсь от него, касаюсь виском виска.
Его пальцы, сжимающие запястья наручниками, стискиваются еще чуть сильнее. Это уже больно, это может закончиться синяками, но мне хочется, чтобы он сжал их еще.
Сжал, накрыл своей тяжестью, не дал вырваться. Присвоил и не отпустил.
— Ты сейчас поедешь домой, — роняю слова в темноту, трусь о его висок. — Тебе надо будет как-то все объяснять. Не лучшее время, чтобы пахнуть… мной.
Пальцы медленно разжимаются, оставляя меня с таким острым чувством покинутости, что хочется кричать в голос.
— Ты права, — говорит Герман в голос, и после нашего шепота, звук взрывает сжавшийся в одну точку мир.
Меня отстраняют, мимолетно коснувшись талии.
В кабинете загорается яркий свет, Герман проходит мимо стола, бросая взгляд на телефон на нем и садится в широкое кожаное кресло у окна, кивая мне на соседнее. Оно на безопасном расстоянии — между ними столик с подносом, на котором стоят чашки из тонкого фарфора с цветочным рисунком, вытянутый в высоту чайник с изящной ручкой, трехъярусная подставка для пирожных. Сахарница с щипцами, бликующие серебристые ложечки.
И композиция из белых орхидей с красной сердцевинкой.
У него в офисе всегда стоят орхидеи.
Теперь я знаю, кто придумал их с Полиной свадьбу.
Я сажусь в другое кресло, надясь, что мы сможем поговорить спокойно — но очень хорошо помню, как разлетаются осколки чашек, размазываются по ковру пирожные и отчаянно пахнут умирающей травой сломанные орхидеи.
Между нами не бывает безопасного расстояния.
— Что она увидела? Какое сообщение? — пальцы Германа сплетены в замок, обнимают колено закинутой на ногу ноги, и я смотрю на его руки и не могу оторваться — как всегда. Он не носит обручальное кольцо, вообще не носит никаких украшений — только дорогие часы и строгие запонки.
