— А лучник с железными стрелами? А копейщик со шлемом в виде собачьей головы?
— Таких не видели.
Старик сел прямо на землю, схватился руками за раненую голову и замолчал.
— Отец, может, выпустить бриттов-то? Задо́хнутся же! — мягко спросила женщина.
Дети, не дождавшись разрешения, выскочили наружу, подхватили измазанный черным серп и давай гоняться друг за другом.
— Пусти. Пусти. Коли что, братья-норды подсобят.
Я оглянулся. Откуда пускать-то? Не в сараях же они держали рабов?
Женщина занырнула обратно в дом, и вскоре оттуда повалили бритты. Сначала женщины с детьми, много, с полсотни, наверное, потом старики, потом мужчины. Они выходили бледные, у некоторых на одежде были следы рвоты. Старики и некоторые женщины оседали в полуобмороке, едва успев отойти от двери. И каждый из них выглядел так, словно до этого не дышал целую вечность.
— Ты и ты, принесите воды, да побольше. Вы трое — разожгите огонь. Да, прямо тут. — Женщина с ключами на поясе споро распоряжалась, не обращая внимания на слабость рабов. — Вы — за мной, надо приготовить горячей еды.
Проходя мимо Альрика, она приостановилась.
— Вы ведь останетесь? На день-два? Мертвяки могут прийти снова, а нам всем нужна передышка. Помыться, поесть каши, а не жевать зерно.
Хёвдинг непонятно мотнул головой, то ли соглашаясь, то ли отказываясь.
— Да и рабов жалко. Двое умерло. А без вас мы бы не стали их выпускать.
— Неужто вы держите их в доме? Не боитесь? — спросил любопытный Энок.
— В доме да не с нами. Зайдите, гляньте сами.
И пошла к сараю. Вскоре раздалось возмущенное квохтание, видать, она резала кур. Завизжали голодные свиньи, козы, разбредшиеся через дыры в частоколе, потянулись во двор. На глазах казавшееся вымершим хозяйство ожило, задышало, зашевелилось.
Я поправил на руке повязку, заметил, как Альрик подсел к старику и заговорил с ним, как Тулле, прихватив нескольких бриттов, двинулся к скотине. Вепрь уже вытаскивал огромный котел для похлебки, Сварт помогал хозяйке тащить колбасы, Плосконосый руководил растопкой бани, а Аднтрудюр провожал голодным взглядом даже самых заморенных и вонючих бабенок. Он умел показать свой интерес, не говоря ни слова, и не одна бриттка споткнулась, поймав его взгляд.
Надо бы идти дальше, но, видать, Альрик решил задержаться и поесть. Вряд ли мы останемся здесь на ночь.
Так что я решил пойти с Эноком и осмотреть дом. Интересно же, как они справлялись с бриттами? И почему в доме их держать можно, а выпускать — только если рядом есть другие норды?
Хмурые мужчины выволакивали бадьи с нечистотами. Я отодвинулся, чтобы пропустить их, а потом вошел. Несмотря на открытую дверь, в доме все еще тяжело дышалось. На лавках лежали несколько раненых или больных, закутанные в плотные одеяла. Очаг, утварь, ткацкие станки, в углу заскорузлое от крови и гноя тряпье. Из-под ног выскочила тощая облезлая кошка и метнулась во двор.
Мы прошли дальше. И там, где из дома-жука торчали кладовые-ноги, увидели толстые двери, обитые железом, сейчас открытые. А внутри — рядами лавки, шкуры, тряпки. И оттуда шел сшибающий с ног запах.
— Это что? Они рабов вот так держат? Взаперти? — почему-то шепотом спросил Энок.
Я схватил за плечо рабыню, пытавшуюся прошмыгнуть мимо нас с ведром воды.
— Ну-ка, расскажи, как вы тут живете?
Она испуганно дернулась, потупила взгляд и замерла, как мышь перед кошкой. Почесав затылок, я припомнил несколько слов на бриттском языке и задал тот же вопрос.
— Ой, — рабыня присела от неожиданности, но разговорилась.
Старик по прозвищу Медведь после восстания придумал хитрую штуку. Он пристроил несколько комнат для рабов и держал бриттов порознь: женщины с маленькими детьми — в одной каморке, мужчины — в другой, подростки — в третьей, старики — в четвертой. И почти никогда не выпускал всех одновременно. В последний год стало полегче, и рабам разрешили жить всей семьей вместе, но после прихода драугров старик подумал, что это может быть какая-то новая бриттская хитрость. Он снова разделил всех. А когда мертвецов стало столько, что хозяева перестали справляться и заперлись, то и бриттов больше не выпускали. Три дня рабы сидели в закрытых комнатах без окон, справляли нужду в бочки, им не давали ни воды, ни еды. Только детям отсыпали чуток сырого зерна. Кто послабее, без воды так и померли.
— Кай? — послышался слабый голос.
Энок застыл, потом ринулся обратно к выходу. Я за ним.
Один из бедолаг, лежащий на лавке, приподнял голову.
— Кай, ты?
— Бьярне!
— Энок? Вы... откуда?
— Да тут весь хирд! Ну почти весь. Ты как? Сильно порезали Бездновы выродки? Жить будешь? Где Облауд?
Левша выглядел неважно. Кожа пожелтела, дышал он рвано и быстро.
— В живот… Плохо. Облауд… убит. Хускарл… одним ударом.
Я не стал дальше слушать, а выскочил наружу:
— Альрик! Тут Левша! Живот ему порезали, совсем плох.
— Вытащите его наружу! Вепрь, волоки драугров!
Ульверы бросили все дела. Энок с Вепрем выволокли Бьярне прямо вместе с лавкой и одеялами. Вепрь приподнял было тряпки, чтобы глянуть на рану, сморщился и прикрыл обратно.
— Только через благодать, — сказал он.
— Вместо Орсы пусть тебя Фомрир подлечит, — ласково улыбнулся Левше Альрик. — Нож-то удержишь? Хорошо, что руну не поднял! Сейчас станешь хускарлом!
Бьярне криво усмехнулся. По его лицу катились крупные капли пота, лицо подергивалось от боли.
Альрик дал ему свой нож, и я с Тулле подставлял шеи изувеченных нами драугров под удар Бьярне. Сначала отдали ему всех карлов, потом подтащили того, который был с топором. Если этого не хватит, придется побегать по лесу, поискать еще мертвецов. Безрунные рабы особо тут не помогут.
И, хвала Фомриру, этого хватило. Все же Бьярне и без нас неплохо потрудился!
От благодати Левшу скрутило, на одеяле расползалось кроваво-грязное пятно. Затем мы услышали переливчатый пердеж, да такой звонкий, как звук лура. От вони заслезились глаза.
Бьярне облегченно выдохнул, осторожно откинул промокшее одеяло, которое впитало вышедший из раны гной, и глянул на живот. На правой стороне едва кровоточило небольшое отверстие, которое уже подживало. Левша потыкал пальцами вокруг раны, опустил ноги и попытался подняться. Шатнулся, но устоял.
Энок вздохнул:
— Какой же ты теперь Левша? Дударь, не меньше.
Глава 5
Трапеза прошла нерадостно.
Мы вспоминали Облауда. Он говорил мало и чаще поговорками, не выделялся среди прочих, зато оставался ульвером при любых невзгодах. Не ушел, когда Мачта изуродовал Ящерицу, не струсил пойти на великана, не отказался плыть на неизвестный остров и не сбежал, когда нас объявили изгоями. Энок пояснил, что Облауду сложно подбирать правильные слова, попусту языком молоть он не умел, потому и говорил как старый дед.
