После Красного болота сестренка Херлифа рассказала еще несколько историй, которые не дошли до северных островов. В наших песнях больше говорилось о битвах с тварями или о войне Рагнвальда против Карла, в здешних же всегда сражались с бриттами, коварными, подлыми и хитрыми. Вот только вдоволь насмотревшись на рабов, я не верил песням. Даже дикие бритты были просты, хмуры и понятны. И чем они отличались от нас? Разве что богами и языком.
Потом принесли еще эля, еще колбасы, снова эль…
— Херлиф!
Да твою в Бездну душу, Херлиф! Где ж ты так спишь, что не слышишь криков?
Рядом завозились ульверы. Женская фигурка, спешно завязывая пояс, выскользнула из нашего сарая. Неужто Оддрун? Я привстал, выискивая взглядом Эгиля. Ну, точно он. Лежал довольный, как обожравшийся кот.
Спать больше не хотелось, да и солнце уже давно поднялось. Так что я вышел во двор одновременно с Херлифом. Простодушный выглядел помятым и взъерошенным, в его волосах запутались высушенные травинки.
Женщина-нордка вцепилась в Херлифа и поволокла его в дом, я пошел следом.
Внутри уже стояло все семейство Арвида, Альрик, Тулле и Вепрь. Впрочем, хёвдинг, кажется, так и не выходил наружу. Наверное, и спал тут.
— Херлиф, — Арвид схватил за руку сына.
Сегодня хозяин выглядел хуже вчерашнего. Бледный, точно рыбье брюхо, с крупными каплями пота по лицу и шее, с трясущимися руками и белыми наплывами слизи в уголках глаз, он больше походил на драугра, чем на человека.
— Херлиф, ты... лучший из моих детей. Ты достоин, — бормотал Арвид, задыхаясь. — Землю… землю отдам Оддлейву, тебе же… тебе дам силу. У-убей меня. Получишь ру… руну. Не… не хочу к Орсе, х-хочу к Фомриру.
Я невольно глянул на Альрика. Тот стоял довольный, кивал.
— Нет! — Херлиф выдернул руку. — Не хочу твоей благодати! Не хочу твоей силы! Я сам! Сам всё получу.
И вышел из дому, вытирая ладонь о рубаху.
Арвид умирал. От его тела шел сильный жар, глаза налились кровью, а кожа выцвела до прозрачности. Он трясся, голова билась о лавку, а изо рта вылетал хрип пополам со слюной.
Я шагнул назад. Хоть рунные болеют редко, но передо мной лежал хускарл, и он умирал. Не хочу умереть, как он. Лучше уж от руки сына, тут я с ним согласен.
Последняя судорога, и Арвид скончался. Умер не в бою, а от болезни, пусть и появившейся после ранения.
Старший брат Херлифа, Оддлейв, хоть и не лучился счастьем, но на его лице явно проступило облегчение. То ли потому, что отец отмучился, то ли потому, что отмучались они все.
— Арвид оставил всё тебе, Оддлейв, — невозмутимо сказал Альрик. — А еще он пообещал дать ульверам оружие, кольчуги и десять марок серебра в качестве наследства Херлифа.
Даже для меня говорить о деньгах над еще не остывшим трупом было слишком. Но, судя по лицам домочадцев, никто из них скорбеть не собирался.
— Конечно, — кивнул Оддлейв. — Пусть выбирает, что нужно. Но разве вы не останетесь? Хотя бы на тризну. И ваш жрец, — он глянул на Тулле, — нам нужен кто-то, знающий руны. Не хочу, чтобы отец стал драугром. Он и при жизни…
— Я не жрец. Лучше сожгите, — посоветовал Тулле.
Наконец какая-то женщина собралась с духом и тихонечко завыла. Арвидссоны пришли в себя: позвали рабов, чтобы те принесли воду для обмывания, вытащили чистую одежду, кто-то занялся дровами для погребального костра.
Каким же человеком был Арвид, раз после смерти его не могли простить? И кто? Его же дети, сестры, братья, жены! Аж жуть брала.
Вечером вновь заполыхал костер, только не во дворе, а на дальнем поле. И пламя взмывало выше макушек деревьев. Вокруг стояли родные Арвида и молчали. Только Оддрун не пошла к костру, а бесстыдно крутилась возле Эгиля, шептала ему на ушко, улыбалась и поправляла дорогие блестящие бусы.
И не успело тело догореть, как из рабской деревни взметнулся женский визг. Стоять и нюхать горящую плоть мне уже порядком надоело, потому я, поймав взгляд Альрика и его кивок, пошел проверить, что там. Бабы ведь существа заполошные, им ничего не стоит заорать из-за сущей ерунды, так что бежать на крик рабыни я не собирался.
Хотя, если подумать, визжала ли когда мать? Бывало, повышала голос на отца, бывало, кричала на меня, видел, как она хлестала по лицу глупую рабыню, испачкавшую наполовину сотканное полотно. Но визжать? Нет, проще представить ее плачущей. Ингрид тоже никогда не визжала. А уж про Дагну Сильную и говорить нечего. Ту я даже в постели вообразить не мог, только с мечом в руках или с обугленной полоской волос на виске, или с плотно сомкнутыми губами, когда она всматривалась в морскую воду, где Рыбак ждал тварь.
Со стороны нордского дома приблизился Херлиф с факелом в руке, и в его неровном свете мы увидели одинокого драугра, идущего через деревню. Сколько лет он прождал в болоте или под толщей земли? Одежда истлела напрочь, но он не выглядел голым из-за темной изъязвленной дырами кожи, из-за вросших в его плоть корневищ, из-за белых червей. Оскаленные обломки зубов щерились в дикой улыбке, едва проглядывающей через длинные космы волос и бороды.
Драугр шел медленно и настойчиво. Упершись в ограду свиного загона, он поднял тощие руки, уперся в брусья и перевалил на ту сторону. То же самое, чтобы выбраться из загона.
Я не мог понять, кто этот драугр. Не чувствовал от него ни крохи силы.
Мы переглянулись с Херлифом и остались на месте. Драугр не казался опасным и не обращал внимания ни на бриттов, забившихся в свои халупы, ни на нас, настоящих нордов. Он просто шел на запад, к Сторборгу. Так и растворился в темноте.
Ульверы постепенно расходились с поля. Оддлейв вел себя так, словно не осознал, что хозяйство отныне принадлежит ему, не звал гостей в дом, а робко предлагал. Глаза в пол уставил, будто девица, а не взрослый муж на седьмой руне.
По молчаливому уговору мы не пошли в дом, а остались сидеть во дворе, как и накануне, только без музыки и веселых историй. Я рассказал Альрику об увиденном драугре, но хёвдинг лишь пожал плечами, мол, прошел — и ладно.
Я уже собирался отправиться в тот же сарай, как вдруг Тулле вздрогнул.
— Нити, — прошептал он. — Нити рвутся.
— Мои точно порвались, — бросил Херлиф. — Наконец-то.
— Нет. Не твои. Другие. Разве не слышите?
Моего друга скрутило в три погибели, он зажал уши ладонями и зажмурил единственный глаз.
Мы переглянулись. Никто не понимал, что с ним. Уж не начинается ли так его гневный припадок? Не бросится ли на кого? И каждый боялся сказать и слово, помня, как легко Тулле срывало раньше от безобидной шутки.
Я осторожно коснулся его плеча:
— Тулле?
Он перехватил мою руку, крепко сжал запястье и, не открывая глаза, сказал:
— Бодран. Нужен бодран!
