– Тетя, – я сжал ей запястья, – я жду от вас правду.
Она заплакала – тихо, задушенно. Опять, как недавно у Кристи, я почувствовал себя гнусной скотиной.
– После убийства мама прожила два дня, – справившись с собой, заговорила Марион. – Она бредила, в больнице. Сиделки ничего не поняли, а я… сообразила. Передала Кристи. Он сперва не поверил, это было так… невероятно. Лен, я не хочу, чтоб ты об этом думал. Ты сам говорил: Ленвар тебе не отец. Он… был безумен тогда. То, что он учинил, необъяснимо. Я не знаю, почему! И Кристи не знает. Не спрашивай. Это слишком давняя история, чтобы ее ворошить. Я тебя прошу. Не превращай свою… не превращай мою жизнь в кошмар. Ленни, мальчик мой, обещай мне!
В теткиных словах крылась какая-то несуразность, но не удавалось взять в толк, что именно меня зацепило. К тому же Марион с таким пылом заклинала: «Не спрашивай, не думай, не вороши прошлое!» – что я уступил и не стал вкапываться, а спросил про другое:
– Тетя, вы заставили Кристи скрыть имя убийцы. Неужто Ленвар стоил такой любви?
– Ты знаешь о любви слишком мало. Не суди свою тетку, я хотела как лучше… И уже ничего не изменишь, – добавила Марион печально, смыкая у меня на шее кольцо нежных рук.
В комнате ожил интерком, сообщил голосом слегка растерянной горничной:
– Мадам, вас хотят видеть господа Кальвино и Метир.
– Кто такие? – сердито вскинулась Марион. – Что им надо?
– Они за господином Техадой; что-то правительственное. Охрана их пропустила.
За мной? В тюрьму?! Я метнулся к двери.
– Стой! – Марион поднесла к губам перстень с передатчиком и распорядилась: – Глайдер на Северную террасу. Быстро!
Когда мы выскочили на террасу, глайдер уже ждал. Тот самый, который возил меня на день рождения Юльки; и пилот внутри сидел тот же.
– Возвращайся! – выдохнула тетушка после мимолетного поцелуя. – Обязательно, Лен!
– Вернусь.
Я прыгнул в салон и захлопнул дверцу, глайдер взмыл. Я увидел, как сквозь вечерние тени на площадку перед дворцом выкатывается длинный мобиль, поймал взглядом одинокую печальную фигурку на террасе. Затем пилот заложил крутой вираж, и тетушкин дворец остался позади.
Спустя несколько минут мы покинули воздушное пространство над Летным; нас никто не преследовал.
А через три дня я ступил на благодатную землю Изабеллы. Верней, свалился на нее с воем и бранью. А еще точней, меня швырнул наземь пилот космической яхты.
Глава 5
От Кристины до Изабеллы мы шли через подпространство. Не мне вам объяснять, что за дьявольское свинство – это самое подпространство, к тому же пилоту велели прибыть на место в самый короткий срок. С тем, чтобы он был занят и не делал попыток меня растерзать. И мы двинулись через ужас, который зовется долгим тупиком. Даже система противоперегрузки не спасла; я до сих пор в толк не возьму, как не сдох. И конечно, где уж было делать вид, будто меня нет на борту!
На орбите мы не задержались. Пилот – Леон его звали – стремительно пошел на посадку, плюхнул свою скорлупу на плато, которое на Изабелле зовется космодромом, и кинулся в салон. Я валялся безо всяких сил и шепотом крыл своего пилота на чем свет стоит. И вот сквозь гуд в ушах и вой тысячи бесов, засевших у меня под черепушкой, расслышал я звериный вопль Леона. Сгреб он меня могутными лапами и поволок вон из яхты. Пришибет, думаю, насмерть.
И точно. Он выволок меня через пассажирский шлюз, протащил немного по трапу, а потом швырнул с высоты, метров с трех, – я аж сознания лишился. Но, видно, ненадолго: когда очухался, пилот с рыком отплясывал на моих костях бешеный танец. Ох, и крепкие у парня ноги! Хорошо, я лежал мордой вниз, не то сотворил бы он мне в брюхе суп из потрохов на кровяном бульоне.
И помню, не так за жизнь мне боязно, как за руки. Размолотит их Леон – как же потом камни собирать?
Он поупражнялся, затем вдруг выдохся, бухнулся наземь, рядом со мной, и молчит. Я тоже помалкиваю: не то что голос подать, вздохнуть больно. И вот лежу я на голой земле, на каменном крошеве – и хорошо на сердце. Спокойно так, благостно. Изабелла подо мной – точно живое существо, мудрое, доброе, мягкое. Баюкает, утешает, усыпляет боль, гладит незримыми лапами. И я покачиваюсь тихо-тихо, словно лежу на плоту, а течение несет в страну розовых облаков. И не облака это, оказывается, а кошки, и они безмолвно кружат надо мной, а длинная шерсть касается тела и исцеляет. И покой в душе несказанный, и предвкушение чего-то еще, неведомого, волшебного, упоительного.
– Эй, ты живой? – хрипло спрашивает Леон.
– Твоими молитвами, – отвечаю. И чувствую, что опять нарываюсь, да Бес Солнечного Зайца оживился: уши торчком поставил и лапами барабанит.
А пилот вдруг как взвоет!
– Да ты, – вопит, – паршивый мальчишка! Так тебя и растак, я ж тебя чуть не убил!
Перевернул он меня на спину, вглядывается – а у самого морда белая, и пот на висках выступает.
– Отвяжись, – прошу, а он тащит из кармана салфетку и трясущимися руками начинает мне лицо промокать, кровавую пену с губ вытирает. И твердит одно:
– Да черт тебя дери, ну сукин же ты сын!
Я покорился: лежу, не рыпаюсь. Леон в истерике – дошло наконец, что он тут учудил, и все четче ему вспоминается, как надо мной изгалялся. Каждый сустав, каждую косточку мне прощупывает: цела ли. С перепугу и меня костерит, и себя собачит, а у самого глаза безумные и губы прыгают. Потом слазил в яхту, притащил диагностер и со всех сторон меня техникой проверил.
– Цел, – говорит. – Живой. Живехонек! – Только сейчас до конца уверовал. Перевел дух, отер пот с лица. – Ты уж прости. В мозгах помутилось, законтачило – себя не помнил. Отроду за мной такого не водилось.
– Это, – объясняю, – Бес Солнечного Зайца вселился. Так часто бывает; я уж привык.
Он увез меня с космодрома, и пару дней я отлеживался на Первом Приюте. Вид из окна – бесконечная сказка. Прозрачная, звенящая тишиной голубизна, в которой – смотря по времени суток – рдеют, золотятся, синеют или горят белым пламенем снежные шапки. Но больше всего меня поразил Леон. Не раз бывало, что мужики, опомнившись, хватались за голову, да ненадолго: вскоре сызнова заводились. А Леон – нет. Он так и ходил тише воды, ниже травы, смотрел покаянными глазами. Все боялся, что не доглядел у меня какой-нибудь перелом или откроется запоздалое кровотечение; совсем допек со своим диагностером. И не уставал дивиться на мою необыкновенную живучесть.
– У кошки семь жизней, – говорил я ему, – а у Лена Техады тринадцать.
Мне было его жаль. Впервые на моих глазах мужик так казнился после приступа бесовского безумия. Обмозговал я положение и решил: не в пилоте дело, а в волшебном месте, где мы находимся. Видимо, оно сводит на нет то психическое излучение или не знаю что еще, которое заставляет людей кидаться на безобидного Лена Техаду. Я воочию себе представлял: работал у меня в мозгах своего рода колебательный контур, посылавший сигнал за сигналом, и вдруг – бац! – сдох. Или затих на время. Вот бы счастье, если насовсем; до того я устал воевать со своими собратьями!
