– Майк, опомнись. Это будет настоящее убийство.
– Я не позволю ей мучиться! – рявкнул версан, сорвавшись.
Элан хватил его по щекам – раз, другой, третий. Майк заморгал удивленно и обиженно.
– Спятил, что ли?
Тигреро пинком подвинул кресло, сел. Майк прав: самое милосердное – покончить со всем, пока Тамара спит. Однако Элан не поручился бы, что после этого версан не полоснет по горлу самому себе.
– Я не дам тебе ее убить.
Версан сжал ладонями лицо. Спросил глухо:
– А что тогда?
– Будем колдовать, – не сразу отозвался Элан. – Демон я или нет? Пойдем.
Он повел Майка не к Тамаре, а вон из дома, на площадку. Здесь, под узорчатым звездным небом, переливался углями догоравший костер, и на бревнах, поодаль друг от друга, примостились Мишель и Лена. Указав Майку место, Элан уселся на свободное бревно, уставился на россыпь живых драгоценностей, окруженную слоем горячего пепла.
– Всё? – вполголоса вымолвила Мишель.
– Нет, – хрипло откликнулся Майк, и снова настала тишина.
– Кто развел костер? – вдруг спросил Элан.
– Борис, – ответила Лена дрогнувшим голосом.
– Я запретил ей баловаться с огнем… Кто научил швырнуть в костер порошки? Сидеть! – рявкнул тигреро, уловив движение Лены, и сам вскочил на ноги. – Кто? – По тускло светящемуся пеплу, по догорающим угольям, он шагнул к писательке.
Она испуганно вцепилась в свои толстые косы.
Тигреро поставил ее на ноги.
– Ну?
– Я не… ну, сказала… – залепетала Лена. – Ну и что? Я же не знала!
– Чего не знала?
– Что так кончится. Пустите, – пискнула она жалостно. – Элан, я не хотела… чтобы так…
– А как хотела? Говори! – Он тряхнул ее; косы мотнулись длинными змеями.
– Эл, ты рехнулся, – подал голос Майк. – Отстань.
– Пустите! – завизжала Лена. – Не знаю я ничего! Ма-а-айк!!!
Версан сзади взял Элана за локти.
– Что ты устраиваешь? Привязался к пигалице! Отпусти.
Тигреро ослабил хватку, писателька рванулась и отскочила.
– Все из-за меня, да?! – выкрикнула она. – Так, да?! – Лена пустилась бежать прочь, исчезла в темноте, скоро стих и топоток легких ног.
– Если я еще раз увижу такое свинство… – начал Майк.
– Ей что-то известно, – возразил Элан.
– Знаешь что, родной… Я ведь не спрашиваю: отчего ты не удосужился сказать мне, чтобы Тамару не подпускать к огню? Молчишь? Вот и не цепляйся к Лене. – Майк помолчал и сдержанно, как о чем-то обыденном, напомнил: – Ты обещал колдовать.
Элан опустился на бревно. К нему подсела Мишель, накрыла руку теплыми пальцами. Он долго созерцал ее поблескивающий перстень. Талисман; залог любви и верности. Элан перевел взгляд на дышащие жаром угли. Почему не сказал Майку? Уж версан бы проследил, чтоб никаких костров… Но тигреро был уверен, что простой огонь Тамаре ничем не грозит.
Он встряхнулся, с сожалением высвободил руку из-под пальцев Мишель.
– Пойдете прощаться с Тамарой?
Она кивнула и поднялась. Майк стоял неподвижно возле играющих красным углей.
– Мишель, идите в дом, – велел он.
Девушка ушла. Элан ждал продолжения, тоскливо догадываясь, о чем версан будет просить.
– Послушай, демон. Я отдал тебе полжизни, когда лечил. Если отдам остальное, сможешь сделать, чтобы она жила?
– Нет.
– Тогда колдуй.
– Иди-ка тоже в дом. Подождешь в холле.
Версан дошел до крыльца, уселся на ступеньках. Элан смотрел в костер; свет углей как будто стекал красными каплями, и не было сил не то что колдовать – не было сил жить. Он потянулся, поддел уголек с дрожащим огненным глазом. Бросил на ладонь и сжал пальцы.
Боль привела в чувство; он выбросил уголек, поднялся. Глянул на звезды – крупные, яркие. Студеная ночь обняла его, обласкала, оживила прикосновением прохладных губ. Внутри зародилась дрожь, которая переродилась в напряжение огромной сжатой пружины – и тогда Элан сорвался с места и бросился к дому. Взлетел на крыльцо, махнул вскочившему Майку – иди, мол – и кинулся к Тамариной комнате. У двери притормозил и вошел тихо, как положено входить к умирающим.
Испуганно вскинулся Борис:
– Ты чего?!
Элан на миг увидел свое отражение в настенном зеркале: взгляд безумный, лицо кривится. Следом вошел Майк, и художник бросился к версану:
– Что такое?
Элан встал возле Тамары, в изголовье. Сосредоточился на лице колдуньи. Мир вокруг посерел, затуманился, и осталось только лицо, алым пятном покачивающееся перед глазами. Как из-под земли, донесся голос Майка, и что-то говорил Борис, а тигреро потихоньку отпускал незримую пружину внутри, и Тамара вдруг очнулась, приоткрыла блестящие щелки глаз. Элан видел один этот блеск на фоне колеблющейся алой кляксы, зато ясно услышал голос:
– Эй, братец, да на тебе лица нет. Майк? Чего ради вы все тут скопились?
Она не чувствовала боли и не могла сообразить, что происходит. Элан сосредоточился еще больше. Тамара вспомнила:
– Господи! – Приподняла голову, оглядела накрытое простыней тело. – А хорошо-то как, – заметила она удивленно. – И не больно ничуть. Ой, страшная, наверно. – Колдунья выпростала руку, хотела потрогать лицо, но уставилась на обожженные пальцы: – Вся такая, что ли? Майк, да не смотри же!
Версан и художник ошеломленно молчали. Элан пошатнулся.
– Мишелька, и ты здесь? – Голос Тамары звучал негромко, но чисто. – Сделай милость, выставь эту гвардию вон и подай зеркало… Майк, потом придешь. Бедный ты мой. Мучила тебя, мучила, да еще, как последняя дура, в костер свалилась. Ну, что ты расстроился? Не переживай, хороший мой…
Элан был чуть жив; сжатая пружина внутри грозила вот-вот сорваться. А Борис вообразил, будто Тамара каким-то чудом пошла на поправку.
– Сестрица! – обрадовался он. – Да ты, чудачка, едва дуба не дала. Уж мы собрались тебя хоронить. – Художник принялся объяснять, как они перепугались и в каком она была состоянии, но теперь все образуется, и главное – дождаться яхты…
– Не суетись, – со смешком перебила Тамара. – Помру спокойно – и на том спасибо. Желаю тебе наконец открыть музей; и чтоб картины с Изабеллы висели на почетном месте. Майк, – продолжала она, не слушая брата, – тебе желаю отсюда убраться. Ты замечательный, правда. Мишель… тебе, конечно, тоже вернуться, а больше и не знаю, чего пожелать. Пусть Элан заботится. Ну, ребята, вы тут держитесь, а мне пора, – закончила Тамара бодрым тоном. Охнула – и умерла.
Тигреро отступил к окну. Внутри саднило и тянуло, как будто воображаемая пружина, распрямившись, порвала ему потроха.
