– Быль молодцу и императрице не в укор! –
хохотала Елизавета. – Пускай злословят.
Однако злословье сие спокойно сносилось ею
лишь до поры, до времени. Не дай бог появиться чему-то подобному в газетах!
Немедленно русские посланники подносили ноту министрам тех стран, печать
которых осмеливалась обронить хотя бы одно нелицеприятное слово в адрес русской
императрицы! Елизавета, читать не слишком лихо умевшая и не любившая (ну, если
не считать любовных историй), с превеликим ужасом относилась к пасквилям политическим.
Печатное слово было для нее неким опасным факелом, который способен разжечь
нешуточный огонь. Доброго имени девице не воротить, ежели попадется на язык
деревенским сплетницам. Государыню перестанут уважать, если другие государи
начнут не ее ночное белье перемывать, а судачить о ее политических оплошностях.
Это – позор, это – ужас! Не дай бог! Храни господь! Хотя вроде бы на
политической арене ведет она себя осмотрительно, дай бог здоровья Бестужеву и
Воронцову. Однако, кажется, Михаил Илларионович рвался на прием? Елизавета
Петровна и позабыла о нем! Надобно, пожалуй, принять!
В эту самую минуту отворилась дверь, и на
пороге вырос Ванечка Шувалов, друг любезный.
– Матушка, свет мой, – сказал с нежной
укоризною. – Окажи милосердие, прими Михайлу Илларионовича! Он уж штаны
протер, по диванчикам в приемной елозючи, твоего приглашения ждучи! С ним и
девка французская по имени Лия де Бомон, якобы прямиком из Версаля...
Голос Ивана Ивановича мечтательно дрогнул,
однако Елизавета слишком хорошо знала своего любовника и прекрасно понимала,
что ревновать нечего: милый друг вострепетал вовсе не из-за прелестей
неизвестной француженки, а просто потому, что она прибыла из обожаемой им
страны – Франции.
Это обожание русская императрица вполне с ним
разделяла.
Нет, все-таки Франция – великая страна! Весь
мир ей невероятно обязан!
«Без французов, – размышляла
Елизавета, – не знали бы мы, что такое танцование, как войти, поклониться,
напрыскаться духами, взять шляпу и одною ею разные изъявлять страсти, и
показывать состояние души и сердца нашего... Что ж бы мы сошедшим в женское
собрание говорить стали? Разве о курах да цыплятах разговаривали бы?.. Без
французов разве могли бы мы называться людьми?»
А потому она наконец-то склонила голову к
оголенному пухленькому плечику и сказала:
– Ох, как вы все мне надоели! Ну, так и быть.
Проси в кабинет эту, как ее там...
– Ее зовут Лия де Бомон, – подсказал
просиявший Иванушка и ринулся в приемную.
Стоило ему сделать приглашающий знак, как
посланница Людовика с удовольствием оторвала усталое седалище от роскошного
кресла и последовала за пригожим фаворитом и графом Воронцовым в кабинет
императрицы. А впрочем, ее загодя предупредил вице-канцлер, что ждать придется
долго, даже очень долго, ибо большей копуши в решении государственных дел, чем
Елизавета, было просто невозможно себе вообразить.
– Вы не поверите, сколько хлопот доставляет
мне нерешительность и медлительность ее величества! – чуть слышно, дабы
избежать недобрых ушей, лепетал Воронцов. – Хотя бы я думал, что
какое-нибудь дело окончательно слажено вечером, я все же не смею это
утверждать, зная по опыту, что на следующий же день все может измениться.
Императрица хочет быть в курсе всех дел, она настаивает, чтобы ничего –
слышите, ни-че-го! – не решалось помимо ее, однако как найти время для
управления государством?! Времени такого решительно нет. Балы, охота, нужно
одеваться, нужно идти в церковь, опять одеваться, и опять, нужно успеть туда и
сюда... Помнится мне, шведский резидент
[9]
интересовался судьбой документа, который касался личной безопасности
государыни. Она обещала подписать его и собственноручно отправить в Швецию.
«Вам уже ответили из Стокгольма?» – спросили мы с ним спустя немалое время.
«Боже! Я забыла подписать бумагу!» – всплеснула она руками. Если мы пытаемся
открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех
отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» – и
возвращается в прежнее состояние.
Лия де Бомон сосредоточенно кивала. Она тоже
кое-что слышала о нелюбви, вернее, ненависти Елизаветы вплотную заниматься
делами. По Европе ходил анекдот про осу, севшую на перо императрицы в ту
минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746
года, заключаемым с Австрией. Оса отсрочила подписание трактата на шесть
недель. Может статься, посланнице французского короля придется провести в
приемной тоже шесть недель?
Повезло: дело обошлось всего лишь несколькими
часами ожидания, и вот уже Лия де Бомон делала реверанс перед русской
государыней, а граф Михаил Илларионович, запинаясь от волнения, рекомендовал:
– Ваше величество, позвольте представить
вам... – Воронцов произнес настоящее имя Лии де Бомон, и посланница
французского короля вполне взяла реванш за долгие часы ожидания – тем
изумлением, кое отразилось в широко распахнутых голубых глазах Елизаветы
Петровны.
Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори
1755 год
– Ну, как вы устроились, господин
Бекетов? – спросил Уильям Гембори, благодушно рассматривая сидевшего перед
ним человека. – Нравятся ли вам, Никита Афанасьевич, ваши апартаменты?
– Да апартаменты как апартаменты, что я,
апартаментов не видел? – буркнул Никита Афанасьевич, неприязненно глядя на
Гембори.
Собственно, лицо английского посланника само
по себе неприязни вызвать не могло: Гембори был статным мужчиною с правильными,
хотя и несколько отяжелевшими от времени чертами, с великолепным цветом лица,
изобличавшим страсть к променадам всякого рода, а о его пристрастии к легкой
здоровой пище ходили среди русских, больших любителей сытно, даже чрезмерно
сытно поесть, издевательские анекдоты, – да и парик на голове сэра Уильяма
был роскошнейшего золотисто-каштанового цвета, очень подходящий к его карим
глазам, и камзол он носил элегантнейший: не мешковатый и сшитый грубо, чем
часто грешат англичане, а отлично сидящий, и скромный, и великолепный враз, приятного
горохового цвета, – и жабо просто-таки сверкало белизной... однако Бекетов
по причинам вполне понятным ничего этого не замечал, а воспринимал Гембори как
врага. Ну, элегантного врага, велика ли разница?
– Верю, что видели вы всякое! – кивнул
англичанин со сладчайшей улыбкою. – Некогда ведь и в самых пышных покоях
сего государства имели возможность бывать, живали там... Но transit gloria
mundi, мирская слава проходит, с этим никак не поспоришь. Надо полагать,
деревенское ваше житье вам изрядно обрыдло, как любят выражаться русские?
