И горазда была на оправдания, ну дальше
некуда! Вот совсем недавно нашли у регента ее хора, Ивана Петрова, загадочные и
опасные бумаги: письмо о возведении на престол российской державы (кого – не
указывалось) и отрывок какой-то пьесы о принцессе Лавре. Подвергнутый допросу
регент уверял, что первая бумага – текст концерта, который исполнялся в день
тезоименитства Анны Иоанновны, а пьеса (она была написана на украинском языке)
предназначалась для домашней постановки.
Ответы были признаны убедительными, регента
отпустили.
Вслед за тем заключили в тюрьму одну из
прислужниц Елисавет по обвинению, что она дурно говорила о Бироне. После
скорого следствия девушку били плетьми и заключили в монастырь.
– Сечь кнутом и заключать в монастырь
следовало не прислужницу, а госпожу! – вскричала Анна Иоанновна, живо
интересовавшаяся дознанием.
Но вот императрица отправилась к праотцам,
однако положение Елисавет легче не стало. Анна Леопольдовна, воссевшая на трон,
была, конечно, добродушна и глуповата, однако ее любовник Морис Линар,
красавец, щеголь и, как бы между прочим, саксонский посланник, не раз и не два
советовал избавиться от непристроенной царевны как можно скорей.
Анна Леопольдовна, аналогично своей
предшественнице, начинала было возносить молитвы о жалконьком немецком либо
датском герцогишке, однако Морис Линар с ней спорил что было сил.
– Да ее не просто замуж надо выдать! Ее надо
арестовать! – настаивал Линар.
По счастью, Анна Леопольдовна была слишком
поглощена своей страстью к обворожительному Морису и своим счастьем, чтобы
сделать кого-то несчастным, и дальше пустых угроз дело пока не шло.
Но вполне могло пойти!
Елисавет трепетала от страха. А вместе с ней
трепетали все, кто служил ей, кто был ей близок, кто не забывал о ее правах.
Например, ее врач, поверенный всех тайн цесаревны Арман Лесток, коего, случись
что, еще прежде госпожи поволокли бы в каземат. Неуютно чувствовал себя также
французский посланник Иоахим Шетарди, который совсем недавно поселился в
России. Он, конечно, даже не посмотрел бы в сторону столь безнадежной в
политическом смысле особы, как Елисавет (даром что она была редкостная
красотка, а он, как и положено истинному французу, норовил галантно заглянуть
под всякую мимо идущую юбку), кабы однажды не случилось вот что.
Явился к Шетарди его добрый приятель, шведский
посланник Нолькен, и между прочей болтовней сообщил интереснейшую новость:
– Хочу доверить вам важную тайну, друг мой. Я
получил от своего правительства сто тысяч талеров и волен истратить их по
своему усмотрению!
– Ого! – завистливо облизнулся Шетарди,
который, как всякий француз, был не дурак крепко погулять, тем паче – на
дармовщину. – Если вы ищете компаньона, то вот он.
– О нет, мой друг! – с истинно шведской
флегматичностью улыбнулся Нолькен. – «Истратить» – это означает не в карты
проиграть или не прокутить, а использовать для поддержки интересов Швеции в
России.
– А какие нынче у Швеции вдруг образовались в
России интересы? – легкомысленно спросил Шетарди. На самом деле под флером
легкомыслия крылась немалая издевка: Шетарди имел в виду, что с тех самых пор,
как шведы потерпели поражение от храбреца Петра Первого, им больше нечего ждать
от России веселого.
Нолькен был толстокож, как всякий северянин, а
потому тонкого французского ехидства не распознал и конфиденциальным тоном
сообщил:
– Мне приказано, по моему выбору, либо
финансировать правительницу Анну Леопольдовну на ее престоле, либо содействовать
амбициям герцога Курляндского, прозябающего в Пелыме, либо... либо поддержать
забытую принцессу, дочь Петра.
Шетарди знал, что герцог Курлянский, Бирон,
был сослан в Пелым после смерти Анны Иоанновны. А принцессой Нолькен на свой
европейский манер называл Елисавет...
Шетарди озадачился.
«Сто тысяч талеров, Пресвятая Дева! –
почти испуганно думал он. – Это очень большие деньги. И если шведы готовы
их потратить на Елисавет... ого, дело пахнет самым настоящим заговором! А ведь
у Анны Леопольдовны родился сын – как бы наследный император. Значит, это будет
свержение законного правительства...»
И Шетарди немедленно кинулся строчить
донесение кардиналу Флёри, своему непосредственному руководителю, сообщая ему
эту скандальную весть. «Но одними деньгами дело не сделается, – торопливо
писал он, доказывая, сколь искушен в делах организации комплотов вообще, а
российских – в частности, – нужны преданные Елисавет люди. Нужна поддержка
народа! А русские преданы императору – любому, старику или младенцу! –
только потому, что он рожден на троне. Они это называют pomazannik
boggij», – щегольнул Шетарди национальным русским выражением. Однако Флёри
не оценил его лингвистических способностей, попросту сказать – не обратил на
них никакого внимания. Да и способность давать политические оценки не была
должным образом оценена. Шетарди получил из Франции категоричное письмо: «Надо
думать, что, пока император жив, не может быть и речи о претензиях Елизаветы на
российский престол. Поэтому всякие рассуждения об этом в настоящее время
излишни».
Прочитав письмо де Флёри, Шетарди щелкнул
каблуками и стал держаться с Елисавет не в пример прохладней, даром что она
обхаживала его как могла.
Правда, делала она это не как претендентка на
престол в отношении возможного и очень сильного союзника, а скорей как женщина
– мужчину, который ей по нраву. Но Шетарди чистоплотно уклонялся от обхаживаний
всякого рода.
А между тем Нолькен, который обладал весьма
прохладным мужским, но весьма жарким политическим темпераментом, не унимался.
Он склонился потратить сто тысяч талеров именно на Елисавет – ведь ее
поддерживали гвардейцы. В отличие от Шетарди, Нолькен понимал, что это очень
мощная движущая сила российских дворцовых переворотов.
– Именно гвардейцы некогда помогли Меншикову
отстоять интересы Екатерины I и охладить противников ее воцарения, –
рассуждал сам с собой швед. – Гвардейцы помогли Анне Леопольдовне
спровадить с престола регента – Бирона. Почему бы им не встать теперь на
сторону Елизаветы, которая только и делает, что пропадает в казармах: ест и
пьет с гвардейцами, крестит их детей и выбирает из числа гвардии себе
любовников?..
И вот Нолькен явился к Елисавет.
– Ваше высочество, – сказал он, отвесив
почтительный поклон, что очень насторожило Елисавет, с которой все посланники
раскланивались весьма небрежно: лишь бы в царевнино щедрое декольте заглянуть,
а какая при таком раскладе может быть почтительность?! Да ровно никакой. –
Ваше высочество, конечно, шведам не за что благодарить вашего отца, однако это
был великий человек, и мне больно видеть, как дочь его прозябает в
безвестности. Вы должны знать, что я поддерживаю ваши притязания на престол.
