По сути дела, Екатерина Долгорукая попала в
такую же историю, как Елисавет: она могла взобраться на вершины власти только с
помощью мальчишки, к которому была, строго говоря, равнодушна. Разница между
нею и Елисавет заключалась только в темпераменте: в одной он переливался через
край, другая была внешне сдержанна. Да и тщеславия у Екатерины оказалось не в
пример больше, чем у беспутной Елисаветки. Кроме того, у царевны не имелось
никакого наставника, кроме не слишком-то разумной головы, а с Екатерины глаз не
спускал ее деспотичный и властолюбивый отец. Точно так же он не спускал глаз и
с Петра. Беспрестанно приглашал его в свое имение в Горенки, где все охотились,
скакали верхом да бражничали, то есть занимались любимым времяпрепровождением
государя. Остерман, который в союзе с Долгоруким свалил Меншикова, чтобы
получить молодого императора в свое полное и единоличное распоряжение, хватался
за голову. Однако он не знал, что главный удар еще только ждет его впереди. В
один из октябрьских дней 1729 года Петр вернулся в Москву мрачнее тучи и
сообщил, что женится на Екатерине Долгорукой.
Ходили слухи, что предприимчивый папенька
просто-напросто подложил свою не в меру тщеславную и уже давно не девственную
дочь в постель пьяного императора. То есть Петру, застигнутому поутру рядом с
Екатериною, просто ничего не оставалось делать, как жениться на ней.
Конец 1729 года прошел для Елисавет в
глубочайшем унынии. Она словно бы впала в спячку, однако в первых же числах
января ее разбудила поразительная новость: Петр простудился и умирает! Народ,
любивший своего юного государя с тем пылом, с каким всегда любили своих
властителей простодушные и наивные русские, веками верившие в доброго царя,
день и ночь толпился у Кремля, молился, надеялся на лучшее. Однако сын
злополучного Алексея Петровича, видимо, тоже, как и отец, не был создан ни для
счастья, ни для долгой жизни. Он умер (загадочная это была история – его
смерть!), и русский престол освободился для...
Для Анны Иоанновны, дочери царя Иоанна, брата
Петра Великого, герцогини Курляндской.
И при наступлении ее царствования пришло для
Елисавет время еще одной потери – самой большой, самой, быть может,
трагической.
Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори
1755 год
Сэр Уильям, являвшийся знатоком русских
поговорок, разумеется, знал и английские. В числе знакомых ему была, очевидно,
и такая, пришедшая в Англию из Индии: «Не может леопард изменить пятна свои».
Иначе говоря, каким ты родился, таким и умрешь, не меняется суть и натура
человеческая.
Особа, именовавшая себя Лией де Бомон, вполне
с этим соглашалась. Она не могла перестать заниматься тем, для чего некогда
родилась на свет, – шпионить. Вроде бы при русском дворе все складывалось
так, как надобно для интересов французского короля, и императрица относилась к
своей новой лектриссе более чем благосклонно, однако Лия понимала, что
«черно-бурая лиса» так просто не сдастся и непременно попытается оказать
какое-то противодействие подписанию договора. Пока все было тихо, но сия
прожженная в политических играх особа готова была поклясться: в недрах
английского посольства что-то готовится... но что именно?! Особенно
подозрительным казался этот внезапно объявленный прием, который должен будет
состояться в честь скоропалительной помолвки племянника сэра Гембори. Русская
императрица, подзуживаемая Бестужевым, дала слово засвидетельствовать
англичанам свое расположение и быть на сем приеме.
Лия де Бомон чуяла какой-то подвох, но в чем
он крылся?! Догадаться об этом было немыслимо, тем более – вызнать наверняка. А
как хотелось... Вот если бы у нее имелся свой человек в этом вражеском
гнездилище...
А что, если попытаться проникнуть туда самой?
Послушать, подсмотреть... иной раз самая малость, внешне незначительная, может
сыграть роль поистине решающую.
Лия де Бомон с трудом отыскала в своем
довольно роскошном гардеробе одежду попроще, решив в случае, если с кем-то
столкнется при попытке проникнуть в дом, выдать себя за служанку, которая ищет
места. Лия прекрасно понимала, что прикинуться русской ей даже и думать нечего
(сэр Гембори слыл знатоком туземного наречия), и намеревалась изображать из
себя польку, ибо немножко знала этот язык (была у нее одна добрая знакомая –
польская дама, которая и научила ее своему шипящему говору), а впрочем, она от
души надеялась, что англичане польский не учили и того десятка слов, которым
она владела, ей вполне достанет для маскировки. Лучше всего у нее получалось
«пся крёв», самое ужасное польское ругательство, а также выражение
благодарности – «дзенькуе бардзо». В репертуаре было также слово «урода», что
означало красавица, «вонявки», то есть духи, ну и еще пара-тройка столько же
остро необходимых выражений.
В сумерках она подошла к большому посольскому
дому и немного побродила по берегу Невы, дожидаясь темноты. Пора белых ночей,
которые так раздражали ее в Петербурге, уже кончилась, скоро прошли по
набережной фонарщики со своими шестами. За все это время из парадных дверей
никто не выходил, да и с черного хода, насколько Лия могла заметить, тоже. А
она так надеялась остановить кого-нибудь из слуг! Но посольский дом словно
вымер. Наконец в высоком деревянном заборе отворилась малая калиточка и вышел
какой-то человек, по виду – садовник, но Лия оказалась в это мгновение слишком
далеко и не успела с ним заговорить.
Она воротилась к забору и прошлась вдоль него.
Право, не знай она точно, что калитка существует, ни за что не заметила бы ее,
тем паче в сумерках! Это было настоящим подарком судьбы. Bon Die, добрый
боженька, сегодня определенно находился на стороне Франции!
Лия нашла неплотно пригнанную планку, через
которую рука могла проскользнуть внутрь, к засову, отодвинула его – и проникла
в сад посольства.
Она бывала в Англии прежде и прекрасно знала
(и недолюбливала, между нами говоря!) вылизанные и выстриженные английские лужайки,
которые, к ее огорчению, весьма успешно переползли и в Версаль, однако здесь
был самый настоящий старый, заросший и весьма заброшенный сад. То есть перед
фасадом, само собой, лежали тщательно ухоженные и распланированные клумбы, но с
торцов растительность еще не была тронута прилежными руками садовника. Здесь-то
и оказалась Лия и, подбирая повыше юбку, чтобы не путалась в траве, побрела к
единственному светящемуся поблизости окну – на галерейке.
Наверное, где-то имелась лесенка, но Лия
решила не тратить время на поиски: засучила рукава, подоткнула юбку уже вовсе
за пояс, в одно мгновение ока влезла по столбам-подпоркам и припала к окну.
