Нет денег на туалеты – ладно, станет круглый
год ходить в легком белом платьице с подкладкой из темненькой, немаркой тафты
(«Чтоб не делать долгов, – объясняла она, – потому что, если бы я
делала долги, я могла бы погубить свою душу: если бы умерла, никто не заплатил
бы моих долгов, и я попала бы в ад, а я этого не хотела!»).
Нет у нее дворца, в котором можно жить, –
ну что ж, поселится либо в Александровской слободе, под Москвой, либо, когда
Анна Иоанновна велела переехать в Петербург, в маленьком домике на далекой
окраине. Все равно она лучше всех танцевала на придворных балах, особенно
менуэт, и благословляла при этом свою матушку Екатерину, по настоянию которой
выучилась исполнять его с блеском. Ну а уж если надобно было рядиться на модных
маскерадах, то Елисавет всех с ума сводила своей великолепной фигурой, когда
одевалась в мужское платье.
Но фигура фигурой, а все же всерьез ее никто
не принимал. Придворные, искавшие милостей у императрицы, с ее легкой руки
презирали Елисавет: и за «незаконное» происхождение, и за образ жизни.
А как же ей следовало жить на те скудные
средства, которые отпускались? И не могла же царевна всегда хранить на лице ту
постную мину, которой желала от нее Анна Иоанновна и которая свидетельствовала
бы, что Елисавет совершенно отреклась от своих прав и ни на что больше не
претендует.
Коли она не могла позволить себе заморские
лакомства и вина, от которых ломился стол императрицы, ну так и ела орехи и
маковники, пила домашние наливочки, качалась на качелях с деревенскими
девушками в Александровской слободе, плясала с ними, ну а чтоб не было
недостатка в мужском внимании, хаживала в гвардейские казармы.
Гвардия обожала Елисавет. Для них ничто не
значила «незаконность» ее происхождения – она была дочь Петра... хотя и вела
себя больше как дочь своей матери, прошедшей множество солдатских постелей
(порою ими служили охапки соломы, а то и простая трава-мурава), прежде чем
попасть в постель государеву. Елисавет отвечала любовью на любовь. Она крестила
солдатских и офицерских детей (за что ее почтительно называли «матушкой»), она
строила глазки статным воинам, она танцевала с ними и кружила им головы, она
выбирала из их среды любовников...
Вот так был выбран однажды Алексей Шубин, при
одном взгляде на которого Елисавет как-то раз ощутила то самое трепыханье
сердечное, которое вещало: где-то близко любовь!
Сын бедного владимирского помещика из
окрестностей Александрова, Шубин в 1721 году начал службу четырнадцатилетним
солдатом лейб-гвардии Семеновского полка, где произведен был в унтер-офицеры, а
потом в прапорщики. Веселый, точно как и очаровавшая его царевна, неутомимый
плясун и еще более неутомимый любовник, он был истинным чудом. Елисавет удалось
добиться, чтобы возлюбленного дали ей в ординарцы, – и теперь они стали неразлучны.
Однако лейб-гвардейский прапорщик браво
сражался не только на постельном фронте. Он был достаточно честолюбив, чтобы
поддерживать и разжигать честолюбие, почти угасшее в его возлюбленной. Он не
уставал напоминать Елисавет о ее происхождении и праве на престол. Возможно, он
чаял и сам обрести там место, ведь память о солдатской прачке, ставшей
императрицей, могла вдохновить какие угодно честолюбивые мечты.
Однако Алексей Шубин даже не подозревал, на
какой тоненький ледок он ступил, когда сделал первый шаг навстречу пылкой и
очаровательной Елисавет. Взор Анны Иоанновны, неотступно наблюдавшей за
двоюродной сестрицей, был обострен двумя чувствами: подозрительностью и женской
ревностью. Почти с теми же ощущениями следил за царевной фаворит императрицы
Бирон, только ревность его была иного характера – это была тяжелая мужская
ревность, не имеющая никакого права на существование, ибо Елисавет в жизни не
додумалась бы поощрять страсть Бирона, – ревность тайная, однако
погибельная. Именно соединение ревности императрицы и ее фаворита постепенно
сделало невыносимой жизнь всех тех, кто служил Елисавет.
Тучи над ее головой сгущались, но она и
Алексей Шубин были слишком упоены своей любовью, чтобы хоть что-то заметить.
Тем внезапнее грянул гром.
Шубин был перехвачен – не в казармах, где это
могло вызвать неудовольствие и даже бунт, а по пути к Елисавет, –
арестован, разжалован из гвардии за участие в каком-то неведомом заговоре
против императрицы – и немедленно препровожден под конвоем в Ревель. Там он какое-то
время пребывал под домашним арестом, а потом был снова взят под стражу и
возвращен в подвалы Тайной канцелярии. Ему предъявили обвинение в
государственной измене, пытали, били кнутом, а затем отправили в вечную
каторгу... невесть куда.
На Дальний Восток, такой дальний-дальний...
Только генерал-фельдмаршал Миних знал то место
на карте, которое он небрежно отчеркнул ногтем, да за множеством забот сие
очень скоро выветрилось из памяти даже у него. Сопровождающим бывшего
лейб-прапорщика в ссылку был дан строжайший приказ нигде, ни в каких
пересылках, не отмечать его имени, а по приезде в место назначения немедля
женить его на какой-нибудь туземке.
Шубин был обречен на забвение.
Однако Елисавет не забыла его. Когда попытки
выяснить судьбу нежданно пропавшего возлюбленного поставили ее на край бездны и
оставалось совсем немножко до того, чтобы самой сорваться в эту тьму, угодив
либо в тюрьму, либо в монастырь, она вновь притихла. Плакала, но по ночам. Горе
таила в глубине сердца. Носила черное – якобы в целях экономии, а на самом деле
сие обозначало ее траур. Чтобы не вызывать подозрения, внезапно ударившись в
затворничество (да и не была она способна к телесному постничеству!), утешалась
с другими мужчинами. И даже пламенно влюбилась в Алексея Разумовского! Однако
частенько, оставив своего малоросса спящим на смятых простынях, царевна
присаживалась к столу и, неуклюже водя пером по бумаге (каллиграфия не входила
в число ее несомненных достоинств), смахивая с глаз слезы, слагала стихи в
стиле писаний того времени, хоть немного облегчающие ее страдания:
Я не в своей мочи огнь утушить
Сердцем болею – да чем пособить,
Что всегда разлучно
И без тебя скучно.
Лучше бы не знати,
Нежли так страдати
Всегда по тебе!
Эти стихи были сложены для Шубина. Может быть,
в одну из тех ночей Елисавет и дала себе клятву разыскать его во что бы то ни
стало – когда взойдет-таки на престол. Может быть, именно эта клятва, а не
только страх, отчаяние, неотступные увещевания придворного врача Лестока,
французского посланника Шетарди, не только безоглядная поддержка гвардии и
помогли ей в ночь на 25 ноября 1741 года на штыках преображенцев ворваться в
палаты Зимнего дворца и совершить тот государственный переворот, который сделал
ее из безобидной, веселой, шалой Елисавет императрицей Елизаветой Петровной.
