Заметив нерешительность кавалера-мадемуазель,
Елизавета сочла нужным набросить легкий флер приличия на свои откровенные
намерения.
– Видите ли, шер ами, – сказала она с
мягкой, интимной ноткой в своем хрипловатом, волнующем голосе, – один из
моих царедворцев, Шаховской, рассказывал мне, как проснулся одним ноябрьским
утром... четырнадцать лет назад! – Елизавета чуточку усмехнулась, и д’Эон,
который уехал из Парижа должным образом подготовленным по новейшей русской
истории, сообразил, на какое именно утро она намекает. – Вернувшись с бала
в час ночи, наш сенатор уснул глубоким сном, когда его разбудили удары в
ставни. Сенатский пристав явился с призывом: присягать цесаревне Елисавете,
только что вступившей на престол. Шаховской немедля ринулся во дворец и
встретил там множество народу, которые задавали друг другу один и тот же
вопрос: «Как это сделалось?» – «Не знаю!» – звучал один и тот же ответ.
Императрица лукаво взглянула на д’Эона:
– Понимаете, я совсем не хочу, чтобы моим
царедворцам снова пришлось внезапно, ранним утром, присягать кому-то другому, а
не мне. Именно поэтому я страшно боюсь ночи. Увы, именно по ночам беда имеет обыкновение
являться к людям! Предыдущее царствование было прервано в ночи, да и регент
Бирон был арестован среди ночи. И я стараюсь не спать до утра, заполняя ночи
самым разнообразным досугом. Мои доверенные дамы – их называют чесальщицами –
болтают и сплетничают. А иногда мне приходит в голову охота, – взгляд
Елизаветы стал уж вовсе откровенным, – охота... почитать...
Конечно, конечно: трудно было бы придумать
более подходящую декорацию для того, чтобы склонить Елизавету подписать договор
с Францией, чем постель. Или д’Эон ошибся относительно намерений императрицы?
Нет: румянец на скулах, приоткрытые губы, блестящие глаза и часто вздымающаяся
грудь весьма недвусмысленно заявляли об этих намерениях!
А как же наказ принца де Конти – поговорить с
Елизаветой о возможном браке?..
Но это был последний проблеск трезвомыслия. И
д’Эон, всю дорогу прилежно повторяющий себе: «Я девушка! Я девушка!», мысленно
провозгласил: «Я ведь мужчина!» – и склонился перед желанием русской
императрицы.
Чесальщицы на эту ночь остались без работы, а
истопник и верный страж Василий Чулков провел ночь не у порога царицыной
опочивальни, а за этим самым порогом.
И все же д’Эон чуть было не оскандалился в ту
минуту, когда должен был состояться первый франко-русский альянс. Он вдруг
подумал: «Эта лежащая передо мною женщина обнимала бесчисленное множество
мужчин, встреченных ею случайно, иной раз прямо на улице. Сколько раз ее уста,
грудь, шея обесчещены поцелуями солдат!»
Подобная мысль была крайне несвоевременна, и
чистоплотное естество д’Эона, во время пути в Россию никем не востребованное и
потому несколько обленившееся, отказалось встать во фрунт. «Я оказался в самом
затруднительном для мужчины положении, – вспоминал он потом эту нелегкую
минуту, – особенно если учесть, что рядом была абсолютная правительница. Я
был ни жив, ни мертв... Но, к великому моему удовлетворению, царица не
рассердилась на меня, чего я так опасался, а расхохоталась, не сочтя меня
виноватым в том, в чем я действительно виноват не был, и что сам впоследствии
исправил».
Итак, все кончилось к общему удовольствию.
– Никогда бы не подумала, – промурлыкала
Елизавета. – Глядишь на тебя – ну сущая девица! А тут-то... – И она
шаловливо пошарила под одеялом. – Тебя небось всегда за девчонку
принимали? Сызмальства? Расскажи!
Д’Эон на миг задумался. Его жизнь четко
делилась на две части: то, что он мог о себе поведать императрице и даже
должен, дабы не обидеть ее, и то, чему следовало остаться в тени, и о чем она
даже не должна была заподозрить. И, тщательно отделяя зерна от плевел, он
рассказал о том, как 5 октября 1738 года, в маленьком городке Ионского
департамента Тоннере, известном первоклассным бургонским вином, у Луи д’Эона,
адвоката парламента и управляющего королевскими имуществами, и супруги его,
Франсуазы, в девичестве де Шавонсон, родился сын. Само рождение его не
заключило в себе ничего таинственного: по меньшей мере двадцать человек видели
новорожденного, который спустя два дня был окрещен в приходской церкви и
записан в церковных книгах под именем Шарль-Женевьева– Луи-Огюст-Андре-Тимоти.
Из всех этих имен одно, женское, было дано мальчику в честь его крестной
матери. Свидетелями крестин подписались три лица, известные всему городу. Как
принято, Шарля отдали на воспитание кормилице, жившей в самом многолюдном
квартале. Ребенок рос на глазах у всех и был самым обыкновенным мальчишкой.
Правда, он очень любил наряжаться в платье сестры, но это всех только
забавляло, потому что переодетого Шарля совершенно невозможно было отличить от
девчонки.
По достижении нужного возраста Шарль был отдан
учиться в городскую коллегию, однако его неуемный и озорной нрав частенько
мешал ему и становился причиной публичных порок: священник сек его розгами по
голой спине на глазах у всех – в назидание прочим шалунам.
Из местной школы Шарля привезли в Париж, в
коллегию Мазарини, где дети дворян, готовившиеся на судебные должности,
довершали свое образование и воспитание. Несмотря на склонность к озорству,
д’Эон оказался толковым малым. Он очень скоро получил место секретаря по
судебному ведомству, потом – адвоката при парламенте, а после – доктора
гражданского и канонического права. А впрочем, юриспруденция казалась ему
невероятно скучной. И он разнообразил свой досуг как только мог: великолепно
фехтовал (массу времени проводил в фехтовальном зале) и занимался, так сказать,
литературной деятельностью. Д’Эон написал две надгробные речи, статьи для
различных журналов, издал брошюру «Исторический опыт о финансах» и двухтомник
«Политические рассуждения об администрации у древних и новых народов». Труды
эти были в должной мере наукообразны, однако более всего занимательны живостью
мысли и стиля. Это привлекло к ним снисходительное внимание знаменитых
литераторов того времени, и д’Эон умудрился познакомиться и даже сделаться
накоротке с Вольтером, Лагарпом, Берни, Пироном, Кребильоном и другими
известными господами сочинителями. В то же время он свел знакомство с
вельможами, любителями изящной словесности: это были герцог де Ниверне,
литератор и дипломат, шевалье де Лозен, герцоги де Сен-Фуа и Базанваль и даже
сам принц де Конти.
