В ту минуту, когда эта ужасная мысль поразила
Анну, она, пожалуй, готова была бежать от тетушки и отречься от ее навязанных
благодеяний. Она охотно променяла бы участь матери наследника русского престола
на участь самой обыкновенной графини Линар. Однако гувернантка мадам Адеркас
сумела разъяснить рыдающей воспитаннице ее долг перед богом, семьей и
государством. Долг этот состоял в том, чтобы следовать своему предназначению.
– Неужели я обречена быть несчастной на этом
поприще? – рыдала Анна, воздевая стиснутые руки, словно молила небеса о
чуде.
И чудо свершилось-таки.
– Ну-ну, моя девочка, – успокаивающе
пробормотала мадам Адеркас. – Это совсем необязательно. Можно управлять государством
– и при этом быть счастливой в любви. Тем паче, если вы разбили сердце
какого-нибудь блестящего красавца... вроде графа Линара, например.
Анна недоверчиво обратила к ней заплаканные
глаза. Не может того быть. Гувернантка что-то путает. Это у Анны разбилось
сердце, а вовсе не у прекрасного графа. Или... или?!.
Мадам Адеркас многозначительно кивнула и
достала из рукава записочку. Она благоухала, как все цветы в райском саду,
вместе взятые, и была написана почерком столь же изысканным, как птичий след на
снегу. Эту записочку вместе с изрядно тяжелым кошелем мадам Адеркас получила от
саксонского посланника. Кошель, разумеется, предназначался не Анне, а ей. За
устройство любовных дел Нарцисса и принцессы.
Деньги мадам Адеркас отрабатывала рьяно. После
довольно длительной переписки дошло дело до тайных свиданий. Посредничал, кроме
гувернантки, также и камер-юнкер императрицы Иван Брылкин, благосостояние коего
также регулярно пополнялось саксонскими кошельками.
О нет, Морис не воспользовался своими навыками
великолепнейшего из всех любовников, как его называли иные дамы (в те годы
звезда Казановы еще не взошла): был хоть и пылок, но сугубо романтичен. Анна
сгорала от счастья на этом медленно тлеющем платоническом костре, смутно мечтая
о большем. Она все чаще находила своего прелестного кавалера чрезмерно
почтительным и после свиданий мучилась такими снами, что приходилось ставить
себя на колени в угол и молиться до рассвета.
Кто знает, может быть, Линару удалось бы
добиться, чтобы невинная дева таки совратила б его, греховодника, однако, по
несчастью, камер-юнкер Брылкин оказался неосторожен. Кто-то из друзей
завистливо спросил, как так вышло, что он махом расплатился со всеми долгами и
новых не делает, хоть живет на широкую ногу. Дело происходило в кабаке. Брылкин
оказался во хмелю несдержан на язык, и, пусть говорил больше обиняками, два-три
из них оказались весьма прозрачны. Поползли слухи, которые дошли до Бирона.
Он ринулся с докладом к любовнице.
Анна Иоанновна была на расправу коротка. Она
не проводила никакого дознания. Она просто припомнила томный, отсутствующий вид
племянницы, ее вечное таинственное шушуканье с гувернанткой, сопоставила это с
частыми визитами саксонского посланника во дворец, а также с упорным нежеланием
Анны выбрать себе жениха, – и грянула гроза.
Однако гроза была тихая, приватная, можно
сказать, домашняя – дабы не нанести урона доброму имени Анны Леопольдовны.
Мадам Адеркас как иностранная подданная не
была ни бита, ни искалечена – ее просто выставили из России. Камер-юнкер Брылкин
отправился в ссылку в Казань, благодаря бога за то, что сохранил ноздри, уши и
язык (и за меньшие провинности, случалось, оные рвали либо урезали!), а также
саксонские денежки, предусмотрительно припрятанные загодя. До дрезденского
двора была доведена мысль о настоятельной необходимости срочно отозвать
посланника графа Линара.
И вот в один печальный-препечальный вечер,
когда трое китайцев в своих юбках-шароварах и черных шапочках-домиках с
шариками наверху представлялись императрице и делали прелестные комплименты
царевне Елисавет, опухшие от слез глазки Анны в последний раз взглянули в
затуманенные черные очи Мориса Линара.
Он тоже искренне страдал, но и сам затруднился
бы определить, от чего сильнее: от разлуки ли с русской принцессой – или от
провала своей дипломатической миссии.
А впрочем, одно было неотделимо от другого.
Однако Анна Иоанновна, которая все же была
прежде всего женщиной, а уж потом государыней, не могла так просто проститься с
этим исключительным красавцем, а потому сделала ему не только обычный подарок
как отъезжающему из страны посланнику, но еще и сняла с пальца драгоценный
перстень.
Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори
1755 год
Ночь близилась к исходу, и Никита Афанасьевич
Бекетов наконец упал на разостланный на полу плащ. На его кровати лежала одетая
в обычное мужское платье Афоня, а около кровати стоял небрежно уложенный сундук
с ее вещами. Походный солдатский сундучок Бекетова находился тут же. Оба они
были почти пусты – здесь лежали только те вещи, с которыми они приехали в
Санкт-Петербург месяц назад. Все купленное и сшитое в столице было ими с
брезгливостью отброшено, как если бы это были некие одежды, в которых мортусы
ухаживают за чумными больными. Мортусы сжигают потом свои зараженные балахоны,
так же и Бекетов с Афонею с радостью отдали сжечь свои наряды, лишь бы
очиститься от той гнусности, которой натерпелись нынче вечером на пресловутом
приеме в честь помолвки, а главное, после оного приема, когда Гембори
патетически заявил, что помолвку можно считать расторгнутой.
Оказывается, императрица сообщила английскому
послу, что потребует его отзыва, если благодаря ему хоть раз еще услышит имя
Бекетова. И теперь Гембори вынужден от имени своего племянника вернуть Афоне
слово, поскольку благосостояние семьи зависит от его, сэра Уильяма, карьеры,
которой он не может пожертвовать. Да и племянник ни за что не примет от дядюшки
такой жертвы, учитывая, что и сам хотел сделать карьеру в России. Поэтому
мистер Бекетов и мисс Сторман должны покинуть ту территорию, которая принадлежит
Великобритании в России, как можно раньше утром. Конечно, конечно, им будет дан
экипаж, который довезет их до ямской станции... но на большее они не могут
рассчитывать, сами должны понимать!
Бекетов понимал... Особенно хорошо он понимал,
что он был круглым дураком. Все это время был круглым дураком! Гембори
преследовал свои цели и просто-напросто использовал и Бекетова, и Афоню. Для
чего? Видно, было для чего...
