– Скажите, господин Линар, ваш-то интерес
каков? – нетерпеливо проговорил Шубин. – И почему для того, чтобы
этот интерес выразить, вам нужны посредники?
– Вы полагаете, что частное лицо вроде меня
может просто так обратиться к русской государыне и начать диктовать ей свои
условия? Да меня за такое... в два счета в крепость, а то и сразу в
Сибирь. И вообще, она меня и слушать не станет. Однако вы все в разное время,
кто давнее, кто ближнее, были ее любовниками. И она поймет ваши слова как
проявление заботы о ней. Прислушается к ним. И... исполнит мою невинную
просьбу.
– Ну давайте же, говорите, в чем эта просьба
состоит! – бабахнул кулаком по столу пылкий Бекетов, чья ревность была до
предела разожжена рассчитанно коварной репликой Линара: «Вы все в разное время,
кто давнее, кто ближнее, были ее любовниками». Понятно, что про Шубина Никита
Афанасьевич знал и ревновать к давно прошедшему считал глупым. Но д’Эон...
значит, он был последним увлечением государыни! Проклятый француз! Какое горе,
какая несправедливость судьбы, что теперь Бекетов обязан ему спасением, а то и
жизнью! Теперь его так просто на шпагу не насадишь, а ведь как хочется!
– Видите ли... – протянул Линар. – В
России остались некие расписки, которые я в свое время давал. Финансовые
расписки! Я бы хотел их вернуть.
– Что за расписки такие?! – удивился
Шубин.
– Да сие неважно, – отмахнулся
Линар. – Можно будет просто сказать государыне, что она получит свои
бумаги в обмен на бумаги Линара, только и всего.
– Да вряд ли она всякий мусор в памяти
держит, – хмыкнул Шубин. – Забыла и о расписках ваших, и о вашем
существовании, пари готов держать. Что за расписки? Говорите! У кого-то деньги
в долг брали, что ли?
– Я ни у кого в долг не брал, –
раздраженно выкрикнул Линар. – Я вам не какой-нибудь там... Но осенью
сорок первого года я уехал из России, увозя с собой почти на пятьсот тысяч
рублей драгоценностей для новой императорской короны, которую поручила мне
заказать для себя Анна Леопольдовна. Кроме того, у меня было тридцать пять
тысяч рублей приданого невесты моей, Юлианы Менгден, и все это я получил под
расписки. Эти бумаги где-то сохранились, я бы желал их вернуть.
Какое-то время в комнате царила тишина.
– Какая жалость, что я не велел Прохвосту тебя
покрепче взять за здесь, – с тоской сказал Шубин.
– А лучше прикусить, – сказал д’Эон.
– А лучше откусить, – сказал Бекетов.
– Меня не трогают ваши оскорбления, –
высокомерно проговорил Линар. – Но если вы будете продолжать в них
изощряться, я передам письмо тому, кому оно предназначалось: шведскому
посланнику. И ваша императрица будет опозорена в глазах Европы. Что по
сравнению с этим какие-то старые расписки?
– Да зачем они вам? – воскликнула
Афоня. – Сами же сказали – старые!
– Как же вы не понимаете, – невесело
улыбнулся д’Эон, – если эти записки остались у императрицы, она в любую
минуту может потребовать возвращения драгоценностей.
– Да-да, – кивнул Линар, –
совершенно так же, как шведы могут потребовать возвращения северных земель.
– Какого черта... – выдохнул вдруг
Бекетов и кинулся на Линара. Схватил его, заломил руки назад: – Шевалье, Шубин,
обыщите его!
– Нет, нет! – задергался Линар и
завизжал, мелко хохоча: – Ах, осторожно, я боюсь щекотки, тише. Я могу умереть
от припадка! Отпустите меня, я брезглив! Напрасно обшариваете меня, словно
голодный рейтар маркитантку, я не таков дурак, чтобы таскать собой документы
государственной важности. Письмо хранится в моей комнате в посольстве, но где –
вам в жизни не найти. У меня отменный тайник! Надеюсь, вы не станете меня
пытать, чтобы вызнать, где он?
У Шубина мелькнуло на лице мечтательное
выражение...
– Не советую, – сухо сказал Линар. –
У меня слабое сердце, я умереть от боли могу. Вы ничего не добьетесь. И вообще,
мой камердинер ждет меня, и, если я задержусь, он сообщит Гембори, а тот
доложит Бестужеву, что государственные преступники скрываются в доме Чулкова. Поэтому
советую меня отпустить.
Повинуясь знаку Шубина, Никита Афанасьевич
неохотно разжал руки.
– Итак, – брезгливо отряхиваясь, Линар
попятился к двери, – прикажете считать, что мы не договорились? Ну что
ж...
– Дайте нам время подумать, – выпалил
вдруг Шубин. – Сейчас уже поздно... давайте до утра подождем.
Линар молча кивнул и вышел. И даже Бекетов, у
которого явственно чесались руки, не сделал и движения его задержать.
Взгляд в прошлое
Известие о перевороте застало Мориса Линара
уже в Кенигсберге, на возвратном пути в Петербург (разумеется, Дрезденский двор
благосклонно отнесся к его желанию перейти на русскую службу и не чинил ему в
отставке никаких препятствий).
Итак, все было кончено... Сунуться в Россию
теперь мог бы только самоубийца. Да, впрочем, новое русское правительство
категорично отказалось принять его в качестве посланника – когда наивные
саксонцы все же попытались сделать такой запрос!
Более того! Когда спустя несколько лет
саксонцы попытались назначить в Россию другого посланника, по иронии судьбы
носившего также фамилию Линара, Россия категорически отказалась принять и
однофамилица!
Увы, общение с Нарциссом доставляло
удовольствие далеко не всем.
Линар вернулся в Дрезден и с тех пор сделался
неприкрытым врагом России.
Между тем судьба его возлюбленной, ее семьи, а
также нареченной невесты не оставляла никаких надежд. Пусть Елисавет и
провозгласила вначале, что собирается Брауншвейгскую фамилию, «не хотя никаких
им причинить огорчений», отправить за границу, однако же путники были уже из Риги
отвезены в крепость Дюнамюнде, где у Анны родилась дочь Елизавета. Вот уж
насмешка судьбы в этом имени! И отцом этой девочки точно был не отставной муж
Антон-Ульрих...
Миролюбие Елисавет было сломлено советами
Шетарди и Лестока. Убежденная в опасности для России пребывания на свободе
Иоанна Антоновича и его родителей (тем паче что уже предпринимались попытки
освободить его, уже вызревал заговор маркиза Ботта и Степана Лопухина по
свержению новой императрицы), Елизавета отправила Ивана в крепость, а его родителей
– в ссылку в Ранненбург, а оттуда – и в Холмогоры. При отъезде из Ранненбурга
Анна была разлучена с последним человеком, который еще мог вселить в нее
надежду на чудо: с Юлианой Менгден.
В Холмогорах Брауншвейгская фамилия почти вся
целиком нашла свой конец. Юлиана Менден воротилась из ссылки только в 1762
году, милостью Екатерины Алексеевны.
