– Нет. Не теперь. По правде сказать, я об этом особо никогда не задумывалась. Особенно сейчас.
– Пап, – покачал головой Митчелл, – перестань. Ей нужно выкроить время посреди конца света и запланировать бар-мицву? Грейс, это очень хорошо, что ты увезла Генри в Коннектикут. И сама туда уехала. Но как же твоя работа?
– Я временно перестала практиковать. Может быть… возможно, я открою новую практику. Я об этом подумываю. Но не в Нью-Йорке – нет, там все кончено.
– И вы живете в летнем доме.
– Да. И да, там очень холодно, если вы собирались об этом спросить, – сказала она, окидывая их взглядом.
– В неутепленном? – озабоченно спросила Наоми. – А для Генри это не опасно?
– Мы надеваем несколько свитеров. И спим под несколькими одеялами. – Грейс вздохнула. – Мой сын хочет собаку. Он говорит, что эскимосы согреваются, когда спят, прижавшись к собакам.
– Ну, а почему бы и нет? – спросил Дэвид. – Разве ему нельзя завести собаку?
Она чуть было не сказала: «У Джонатана была аллергия, вот почему». Но тут Грейс вспомнила еще одно «почему»: детство мужа и пса по кличке Ворон, каким-то образом сбежавшего из этого самого дома, а потом исчезнувшего. И как эти самые родители обвиняли Джонатана в том, что все это каким-то образом случилось из-за него, хотя собака была Митчелла, даже не Джонатана. После этого Джонатан поставил на собаках крест. Семья сотворила с ним нечто ужасное. Одна ужасная пощечина из многих – и кто знал, сколько было подобных ужасных поступков?
– У вас была собака, – сообщила она им, словно именно это и нужно было сказать. – Джонатан мне рассказывал, что с ней случилось.
Они дружно уставились на нее. Мать Джонатана повернулась к мужу и недоуменно спросила:
– Что она сказала?
– Погодите, – вмешался Митчелл, вытянув руку, как иногда непроизвольно делаешь в машине, внезапно ударяя по тормозам и желая остановить лезущего прямо под колеса пешехода. – Обождите минутку. Дайте я спрошу.
– Никогда у нас не было собаки, – твердо заявила Наоми. – Он тебе говорил, что мы держали собаку? И с ней что-то случилось?
– Ты этого не знаешь, – произнес Дэвид, посмотрев на Грейс. – Собаки у нас никогда не было. Нам бы хотелось ее завести, но у ребят была на них аллергия.
«Выходит, это правда», – подумала Грейс, ощутив какое – то странное облегчение. Джонатан всегда говорил, что у него аллергия на собак.
– И что он говорил? – строго спросила Наоми. – Ну, об этой выдуманной собаке.
– Что… – Грейс пыталась припомнить подробности. Теперь они представлялись очень важными. – Был такой пес по кличке Ворон. Принадлежал Митчеллу. И однажды, когда Джонатан был дома один, пес вдруг исчез. Может, выскочил за ворота или еще что, но больше его никто никогда не видел. А вы обвинили во всем Джонатана, потому что только он был дома. – Она задумалась, пытаясь вспомнить, не упустила ли чего. – Вот и все.
После долгой и очень неприятной паузы вдруг раздался голос Наоми.
– Это не все, – сдавлено проговорила она. – Далеко не все.
– Дорогая, – вмешался Дэвид. – Не сердись. Очевидно, Грейс только это и слышала.
– Прошу вас, – произнесла Грейс. Сердце у нее выпрыгивало из груди. Оно колотилось так, что Грейс слышала удары. Она не понимала, что происходит, но творившееся вокруг повергало ее в ужас. – Пожалуйста, скажите мне правду.
– Не собака, – ответила Наоми и расплакалась. Из оттененных темными кругами глаз потекли слезы. – Не было никакой собаки. Был братик. Собаки у него никогда не было, а вот братик был. И я думаю, он и словом не обмолвился об этом братике.
– Конечно, был. Митчелл! – откликнулась Грейс. Она никак не могла уловить нить разговора.
– Нет, не Митчелл, – злобно отрезала Наоми.
– Не я, – почти одновременно добавил Митчелл. Грейс заметила, что он больше не улыбался. Даже его признанному оптимизму такое было не под силу. – Был еще один брат. Аарон. Ему было четыре годика.
Грейс покачала головой, сама не зная зачем.
– Он и вправду никогда тебе об этом не рассказывал? – спросил Дэвид.
Грейс думала: «Я могу прямо сейчас встать и уйти. Если я это сделаю, мне не надо будет ничего выслушивать. Но если я останусь, придется выслушать все до конца. И то, что я узнаю, останется со мной навсегда. И что бы это ни было, мне придется до конца дней жить с этим знанием».
На самом же деле ничего решить она не могла. Эти слова, их слова – словно зажали Грейс в тиски. Что в них правда, выяснится потом. К настоящему моменту она, разумеется, стала совершенно другим человеком.
Субботним зимним утром в тот год, когда Джонатану было пятнадцать, а Митчеллу – тринадцать, четырехлетний Аарон Рувим Сакс, получивший у мамы прозвище «Вагага», а у папы – «Вагончик» (братья его никак не прозвали, поскольку были гораздо старше его и жили своей жизнью), сильно простудился и начал температурить. Это случилось в тот день, когда дочь старинных друзей Дэвида и Наоми должна была пройти обряд бар-мицвы, и все семейство Сакс ожидали в синагоге и на обязательной после такого обряда трапезе. Но Джонатан идти отказался. Ему не нравились ни старинные друзья Дэвида и Наоми, ни их дочка, в школе учившаяся на два класса младше его и не отличавшаяся ни малейшей привлекательностью. Так что Джонатан вознамерился остаться дома и заняться тем, чем он занимался у себя в комнате за запертой дверью. Накануне по этому поводу разыгрался скандал, кончившийся настойчивым требованием Дэвида: нравится что-то там Джонатану или не нравится, он отправится на бат-мицву вместе со всей семьей. Однако следующее утро началось так, будто бы ничего сказано не было. Джонатан сидел у себя в комнате и наотрез отказывался выходить.
Но Аарон температурил. И Наоми нашла решение. Во-первых, да, сохранить лицо, а во-вторых, все-таки дать Джонатану шанс провести время с братиком. Может, Джонатану еще не поздно найти какую-то связующую нить, обрести узы, которые, возможно, переживут все последствия переходного возраста и взросления в родительском доме. Наоми надеялась, что он примет младшего братика, и неважно, что даже Митчелла, который всего на два года младше, Джонатан никогда не любил. Рождение Аарона, хоть и удивило всех их, однако еще больше отдалило старшего сына от остальных членов семьи.
Именно так она себе и говорила, пока одевалась для посещения синагоги. Перед выходом Наоми померила температуру у малыша (тридцать восемь и три). Затем уложила его в кроватку и поставила кассету со «Сказками зеленого леса».
Когда она через несколько часов позвонила домой с праздничной трапезы, Джонатан ответил, что все прекрасно.
– Он сказал, что Аарон хочет поиграть на улице, – рассказывал Митчелл. – Какое-то время он так нам говорил, а потом, видимо, сообразил, что эта версия не срабатывает. Ведь неправильно разрешать младшему братику играть на улице, когда захочется. Особенно когда ему всего четыре годика, он температурит, а ты должен за ним присматривать и ухаживать. За это по головке не погладят. Так что потом Джонатан всем твердил, что понятия не имел о том, что Аарон находился на улице. Он думал, что Аарон все время лежал у себя в комнате. Врачу Джонатан сказал, что несколько раз к нему заглядывал, но нам он этого никогда не говорил. Джонатан знал, что мама с папой в это никогда не поверят, так что даже и не пытался оправдываться.
