О происшедшем в декабре я написать не могу, разве что скажу, что худшего со мной не случалось за всю жизнь. Произошло нечто жуткое и ужасное, и всякий раз, вспоминая об этом, я едва не теряю рассудок. Я не могу изложить это на бумаге, просто не в состоянии… Но однажды, когда мне повезет больше, чем я того заслуживаю, мне больше всего на свете захочется с тобой об этом поговорить, если у тебя хватит смелости меня выслушать. Ты – лучший слушатель из всех, кого я встречал. Как много раз я думал: как же мне повезло, что меня так выслушивают и так любят. Теперь при мысли об этом меня одолевает невыносимая боль.
Помнишь тот вечер, когда мы познакомились? Что за вопрос. Я в том смысле: помнишь, какую я тогда читал книгу и куда мне хотелось уехать? Я пошутил о том, чтобы отправиться туда в разгар зимы, а ты ответила, что ни один человек в здравом уме не захочет туда податься, это же край света. Вот там-то я теперь и обитаю, и тут так же холодно, уныло и безрадостно, как ты и предрекала. Однако тут, как мне кажется, я в безопасности. По крайней мере, сейчас, хотя слишком долго тут задерживаться не стану. Я знаю, что мне нельзя здесь оставаться – ни одно место не способно обеспечить мне необходимую безопасность. Но прежде чем я отсюда уеду, хочу дать тебе возможность сделать кое-что, чего, как мне прекрасно известно, я не заслуживаю. Не думаю, что ты приедешь – ты должна это понимать. Но если я ошибаюсь, Грейс, счастью моему не будет предела. Если бы ты или вы оба сюда приехали, и у нас появился бы шанс начать все с нуля где-то в другом месте… От одной этой мысли у меня на глаза наворачиваются слезы. По-моему, это можно сделать. Я над этим много думал и считаю, что все вполне осуществимо. Есть у меня на примете одна страна, куда, я вполне уверен, мы могли бы перебраться и где смогли бы неплохо обустроиться. Я бы смог там работать, и Генри бы там понравилось. Сама понимаешь, в подробности я вдаваться не могу.
Сам не знаю, почему мне на мгновение кажется, что ради этого ты оставишь свою прежнюю жизнь, но я очень тебя люблю, чтобы просить об этом. Если ты не приедешь, тебе, по крайней мере, станет об этом известно, и поэтому моя просьба того стоит. Если бы ты просто смогла приехать и поговорить со мной! А потом, если ты не захочешь или не сможешь остаться – я все пойму. Но я мог бы хотя бы попрощаться с тобой и с Генри, а вы бы оба знали, что я не бросил вас без боя.
Самолетом тебе сюда лучше не лететь. Я знаю, ты прекрасно это понимаешь. Есть места всего в нескольких часах езды отсюда, где можно взять машину напрокат. Пожалуйста, не забывай проверять, что за тобой никто не следит. Я снимаю дом недалеко от города. Ну, до него можно пешком добраться. Машины у меня нет. К счастью, я люблю пешие прогулки, как тебе известно. Почти каждый день гуляю вдоль берега реки. Да, даже в это время года. Тут, возможно, и темновато, но погода гораздо мягче, чем ты бы подумала. Здесь есть корабль, превращенный в музей. Он называется так же, как и книга, которую я читал в тот вечер, когда увидел тебя и влюбился с первого взгляда. Я буду тебя ждать. Пожалуйста, сделай это для меня. А если не захочешь или не сможешь, прошу тебя, помни, что я никогда не любил никого, кроме тебя, и никогда не полюблю – с этим и стану жить».
Подписи не было. Как будто этому письму она требовалась.
Грейс не сразу поняла, с какой силой вцепилась в листки, пока они не начали рваться. Затем ахнула и бессильно уронила письмо на пол. Ей не хотелось его поднимать, потому что оно источало яд, но через минуту-другую ей стала невыносима и мысль о том, что оно вот так валяется на полу. Поэтому наклонилась, подняла его и положила на деревянный стол.
А затем, поскольку Грейс не знала, чем еще заняться, она заново перечитала письмо.
Теперь она думала о том, как он бредет по снегу, опустив голову, почти наглухо закрыв лицо капюшоном парки. Руки глубоко засунуты в карманы. На нем незнакомая одежда. Возможно, он отпустил волосы и отрастил бороду. Он пробирается вдоль скованной льдом реки мимо корабля, ставшего музеем под названием «Клондайк». Глядит сквозь кружок искусственного меха по краям обтягивающего голову капюшона, высматривая невысокую женщину, которая была здесь совершенно не к месту. Она очень замерзла и, похоже, кого-то ищет. Что же они почувствуют, когда и вправду узнают друг друга? То же, что и тогда, в подвале общежития, когда ей повстречался молодой человек с корзиной грязного белья, поверх которого лежала книга о Клондайке. Он шел навстречу ей, а она – навстречу ему, словно они искали друг друга. Подумает ли она с облегчением: «Вот и хорошо. Теперь можно перестать ходить на свидания», как когда-то выразилась ее давняя пациентка? Возникнет ли теплота от узнавания, проснется ли страсть, всепоглощающая любовь, от которой просто не скрыться ни одному живому человеку? А что же потом? Вернутся ли они в гостиничный номер, где их ждет сын – их общая кровь и плоть? Отправятся ли они дальше, в страну, о которой он мечтал и был уверен, что они туда благополучно доберутся и окажутся там в полной безопасности?
Грейс закрыла глаза. Ну, ладно. Ей пришлось это сделать. Пришлось перенестись в этакую даль.
Однако теперь мысли потекли совсем в другом направлении, и поскольку у Грейс не осталось сил бороться с собой, она последовала за ними. А перенесли они ее снова в подвал общежития медицинского факультета Гарварда. Она вспомнила захламленную комнату наверху, где они в первый раз занялись с ним любовью (студенты-медики – люди очень неприхотливые), а затем стала методично припоминать все комнаты и помещения, где они занимались любовью после. Но их было слишком много, и все они были очень разные: в штате Мэн, в Лондоне, в Лос-Анджелесе, в квартире рядом с Мемориалом и в квартире на Восемьдесят первой улице, где она выросла. И здесь, наверху, в этом самом доме, где зимой было невообразимо холодно, как она теперь узнала. И в Париже. За все эти годы они трижды летали в Париж, но останавливались в разных гостиницах. Как тут было все их сосчитать?
Она вспомнила беременность и рождение Генри, и ночи, когда то и дело приходилось вставать и подходить к нему, потому что он очень долгое время плохо спал, и как Джонатан брал ребенка на руки со словами: «Иди спать, я его убаюкаю». И детскую игровую площадку на Первой авеню, где летними погожими деньками она качала Генри в коляске и ждала, пока Джонатан ускользнет из больницы, чтобы полчасика посидеть с ними. Ту самую детскую площадку, где потом ее сын играл с Джоной, который в один прекрасный день перестал с ним разговаривать. Ту же площадку, где Генри как-то остановил Джонатана на тротуаре, а какая-то незнакомая женщина молча двинулась дальше. Она вспомнила собеседования с аналитиками и методистами в детских садах по всему Манхэттену (потому что боялась, что Генри не возьмут в Рирден – глупые страхи), на которых Джонатан с такой теплотой и убедительностью говорил об образовании, которое, как он надеялся, получит его сын, что очаровывал членов комиссий одного за другим. Генри могли принять почти в любую школу. И ужины дома у Евы, где Джонатан демонстрировал изысканнейшие манеры, и бесчисленные ужины в столовой в их квартире, и за кухонным столом, и за столом, за которым она сидела сейчас, в эту самую минуту. О да, и как однажды он явился к ней в офис с «бургерами по-русски» из сети «Нил», но они их не съели или съели, но не сразу. Сначала они занялись любовью на кушетке в ее кабинете. Про тот раз она совсем забыла.
