Она припомнила каждую комнату в их квартире на Восемьдесят первой улице – ее квартире, где она сначала была ребенком, потом женой и матерью, а затем – совсем недолго – брошенной, объятой ужасом телесной оболочкой человека, ожидающего полного краха и уничтожения. Припомнила паркетные полы в коридоре, жалюзи на окнах столовой, которые мама всегда закрывала, а Грейс всегда открывала. И комнату Генри, когда-то – ее спальню. И «офис» Джонатана, некогда служивший «берлогой» отцу Грейс. И кухню, где когда-то хозяйничала ее мама, а потом она. И ванну, и кровать, и флаконы с духами «Марджори 1», «Марджори 2» и «Марджори 3», вылитыми в раковину. И драгоценности, по одной за каждую измену неверного мужа, который по-прежнему любил свою жену, но не мог быть с ней счастлив.
Она никогда не будет снова там жить. Настал момент, когда это стало ясно окончательно и бесповоротно. Та квартира, тот дом – все ушло в прошлое. Как ее семейная жизнь. Как ее муж, который теперь просил у нее прощения, находясь за тысячи километров там, где лютуют морозы.
Стоп. Но прощения он не просил. Она это точно знала даже до того, как снова взяла в руки письмо, но все-таки опять перечитала с почти клинической скрупулезностью. Это казалось важным, весьма важным пунктом. Джонатан в собственноручно написанных им строках говорил о желании защитить ее и о том, что потерял над собой контроль. О своих страданиях. Написал, что она сможет это пережить. Но о прощении даже не обмолвился. Возможно, он понимал, что его нужно прощать за слишком многое, за очень многое, даже изложенное в этом письме. Или, вероятно, думал, что его вообще прощать не за что.
Поэтому она снова вернулась назад, дальше во времени и шире в пространстве. Перешагнула границы своих отношений с Джонатаном и двинулась в сторону того, что происходило раньше, и событий, сопровождавших их отношения. И картина начала медленно меняться и выглядела теперь совсем иначе, нежели прежде, всего несколько минут назад. На этот раз Грейс увидела младшего братика, который заболел, и ему пришлось остаться дома и не ходить на бат-мицву. Увидела его отца и мать, от которых он просто ушел, и его брата, которого Джонатан походя называл закоренелым бездельником, избалованным мужчиной-дитятей, никогда не работавшим и жившим в подвале родительского дома. Увидела женщину в Балтиморе, у которой (или с которой) Джонатан каким-то таинственным образом жил, пока учился в колледже. И тот случай, когда он исчез на три дня, будучи еще ординатором. И деньги, которые он взял у ее отца, чтобы заплатить за обучение мальчика в школе, где учился его собственный сын. И врача, которого он ударил, по имени Росс Уэйкастер. И женщину-адвоката, у которой он консультировался по поводу увольнения с работы, а потом послал ее куда подальше. И пациентов, которых он просто не принял в больницу в этот день. И похороны в Бруклине восьмилетнего мальчика, который не умер от рака, и куда Джонатан не ездил. И редактора журнала «Нью-Йорк», которая оказалась тетей пациента Джонатана. И медицинскую конференцию в Кливленде или в Цинциннати, где-то на Среднем Западе, которая не проходила ни там, ни там, потому что вообще нигде не проводилась. И Рену Чанг, которая, возможно, теперь жила в Седоне с ребенком, вероятно, зачатым от мужа Грейс. Грейс никогда не увидит этого ребенка. Она ничего не желала о нем знать. Но тут она подумала о другом ребенке, том, что вырастет на Лонг-Айленде: этого ребенка ей придется знать до конца дней своих.
А еще Грейс подумала о погибшей Малаге Альвес.
Она встала, подошла к задней двери и шагнула на крыльцо, дыша полной грудью. Шерлок стоял на причале, весь вытянувшись в струнку, высматривая и вынюхивая в лесу какую-то живность. Услышав звук открывающейся двери, он вяло помахал хвостом, но отвлекаться не пожелал. Грейс спустилась по ступенькам, приблизилась к нему и постояла рядом несколько минут, гадая, что же он там увидел или учуял. В лесу, наверное, кто-то есть. Сейчас еще рановато, но вполне возможно, что спячка уже закончилась, предположила она. К лету леса наполнятся живностью, а дома – людьми. Само озеро пробуждается ото сна, подумала она, все притаившееся на дне вскоре вновь вернется на поверхность, и птицы прилетят обратно – по весне они всегда возвращаются. Грейс наклонилась и погладила пса по голове.
Где-то вдали она услышала звуки скрипки, летящие над водой, то умолкающие, то вновь доносимые ветром от дома Лео. Теперь, поскольку она знала, что это за звуки и откуда они раздаются, мелодия слышалась гораздо четче, чем во время ее первых недель здесь, когда она сидела на причале и гадала, что это за музыка и кто же там играет. Теперь, однако, в игре ощущалась какая-то нерешительность. Играли не уверенно и не быстро, как раньше, а как-то робко и осторожно. Но играли хорошо. Она поняла, что это скрипка Генри. Не Рори и не Лео. На скрипке играл Генри. Не просто на скрипке, поправилась Грейс, а на народной скрипке.
«Я любила свою семейную жизнь», – вдруг подумала она, не понимая, почему казалось столь важным это признать. Но она это и поняла, и признала, и теперь это тоже закончилось.
Затем Грейс вернулась в дом и принялась разыскивать визитную карточку, которую давно, очень давно вручил ей детектив Мендоза.
Глава двадцать четвертая
Кто-то совсем другой
– Ну, черт побери, пора бы уж! – высказалась Сарабет, снимая трубку. Оставив для Грейс множество сообщений, она уже отчаялась с ней связаться. Сарабет ответила через пять секунд. – А ты знаешь, сколько всего сообщений я тебе отправила?
– Прости, – отозвалась Грейс, хотя понимала, что одним «прости» ей уже не обойтись. Но оправданий у нее не было.
– Нет, я вполне серьезно. Я оставила, ну, не знаю, сообщений двадцать, Грейс. Надеюсь, тебе известно, что я пыталась поддержать тебя.
Грейс кивнула, будто Сарабет могла сейчас это увидеть.
– Я сбежала, – просто ответила она. – Я пыталась потеряться, скрыться от всех.
– И это я хорошо понимаю, – сказала Сарабет совершенно иным тоном. – Я просто невероятно сильно волновалась за тебя. Бизнес тут ни при чем. Я переживала, как подруга.
– Ну… – Грейс вздохнула. – Я благодарна тебе за это. И еще раз прими мои извинения. Мне бесконечно жаль, что я бросила тебя, когда разбиралась со своей жуткой ситуацией. Но обещаю: больше такое не повторится.
«А впрочем, с какой стати я должна это говорить?» – спросила Грейс у себя самой. После сегодняшнего дня, после этого телефонного звонка у них не останется больше ничего общего, о чем они могли бы поговорить. И Сарабет вряд ли останется ее подругой.
– Не бросай трубку, – попросила Сарабет. Грейс услышала, как она обращается к кому-то еще. – Скажи ему, что я сама перезвоню…
– Послушай, – продолжала она, снова обращаясь к Грейс, – ты можешь приехать ко мне и поговорить с нами? Я думаю, лучше всего будет собраться вместе и все обсудить.
Грейс нахмурилась, глядя на деревянную столешницу. Она сидела за своим кухонным столом на Восемьдесят первой улице. Поверхность давно не протирали, и грязь сразу бросалась в глаза.
