– А ты хочешь бросить? – спросила она, изо всех сил выдерживая ровный тон.
Генри снова пожал плечами, но уже мягче и медленнее, будто устало.
– Вот что я тебе скажу, – произнесла она, когда такси свернуло на юг по Пятой авеню. – Давай вернемся к этому разговору через несколько месяцев. Это очень важное решение, и ты должен окончательно быть в нем уверен. Может, нам стоит придумать что-то еще, например, взять другого учителя. Или же, возможно, тебе захочется попробовать играть на другом инструменте.
Однако даже это выбило ее из колеи. Язвительный и деспотичный, но очень востребованный Виталий Розенбаум не был заурядным преподавателем игры на скрипке. Каждый год в августе он проводил конкурс среди многих десятков мальчишек и девчонок из семей, достаточно осведомленных, чтобы его найти, и лишь немногим позволял стать его учениками. Он взял Генри четырехлетним ребенком с выпадающими молочными зубами, большими для его возраста руками и абсолютным слухом, доставшимся ему от какой-то неведомой родни, но уж точно не от родителей. Что же до других инструментов, то Грейс втайне недолюбливала их. Да, в их квартире стояло пианино как напоминание о ее «недобровольных» занятиях музыкой в детстве, но ей никогда не нравилась фортепьянная музыка, и она давно бы избавилась от этого инструмента, если бы две попытки отдать его в дар не потерпели фиаско. (Поразительно, но никому не было нужно расстроенное пианино примерно 1965 года неизвестной марки, а его вывоз стоил сумасшедших денег.) Ей не нравилась духовая музыка, флейта, гобой и прочие деревянные духовые, а также большинство других струнных инструментов. Грейс нравились скрипка и скрипачи, которые всегда казались ей целеустремленными и невозмутимыми. И умными. В Рирдене с ней училась одноклассница, которая почти каждый день исчезала пораньше, пропуская физкультуру и факультативные клубные занятия, явно не обескураженная недостатком общения в стенах школы. От нее исходили спокойствие и уверенность, которые импонировали Грейс. Потом как-то раз, когда Грейс было около десяти лет, мама привезла ее в зал для музыкальных вечеров по соседству с Карнеги-холлом. Там они с одноклассниками и их матерями в течение часа слушали выступление этой девочки – концерт, состоявший из поразительно сложной музыки, – в сопровождении очень пожилого, очень лысого и очень толстого пианиста. Дети в большинстве своем беспокойно ерзали в креслах, но их матери, особенно мама Грейс, пребывали в полном восторге. После выступления она подошла поговорить к маме скрипачки, величественной женщине в классическом платье от «Шанель», а Грейс осталась сидеть, слишком смущенная для того, чтобы поздравить свою одноклассницу. Девочка та ушла из школы после седьмого класса, чтобы получить домашнее образование и еще сильнее приналечь на занятия музыкой, и Грейс потеряла с ней контакт. Но когда пришло время, ей захотелось, чтобы ее ребенок играл на скрипке.
– Как скажешь, – услышала она голос сына. Или решила, что услышала.
Глава четвертая
Губительная доброта
Жертвуя собой ради общего дела, Грейс наконец очутилась в роскошных апартаментах Спенсеров в тот вечер, когда проводился сбор денег для школы Рирден. Она отмечала прибывших гостей и выдавала им брошюры для участия в аукционе, расположившись за небольшим столом перед частным лифтом. Она немного удивилась, осознав, как мало родителей знает по именам. Лица некоторых матерей были ей знакомы, большей частью они встречались в школе днем, когда забирали детей домой после занятий.
Проходя мимо Грейс и цокая каблучками по мраморному полу, те тоже бросали на нее беглые взгляды, скорее всего, тоже пытаясь припомнить ее имя. А может, задумываясь над тем, была ли она мамой одного из учеников или просто профессиональным администратором, нанятым специально для работы на этом мероприятии. Затем, боясь ошибиться или просто из осторожности, они приветствовали ее ничем не обязывающими фразами вроде: «Привет! Рада видеть!» Мужчины оказались ей совершенно незнакомыми. С кем-то из них она когда-то училась вместе, много лет назад, но их лица сейчас как будто закрывала ширма лет и благосостояния. Большинство из них она и не видела никогда в жизни, может быть, пару раз на родительских собраниях. Отцы, как правило, и не переступали школьный порог после собеседований при приеме на учебу их детей (но вот на это время у них, разумеется, всегда находилось). Грейс была уверена, что они пришли на школьное мероприятие в субботу вечером только под сильным давлением своих домочадцев.
– У нас будет удивительный аукцион, – сообщила Грейс одной из женщин. У той были такие распухшие губы, что Грейс не удивилась бы, узнав, что скромно выглядевший и чуть смущенный мужчина рядом с ней недавно ударил ее по лицу.
– Вид отсюда открывается просто невероятный, – поделилась она впечатлениями с одной из мамочек, чей ребенок ходил в один класс с Генри и которая так и рвалась побыстрее пройти наверх. – И не пропустите картины Поллока в обеденном зале.
К половине восьмого поток гостей схлынул, и Грейс осталась одна в огромном мраморном вестибюле. Она барабанила пальцем по столику, который здесь разместили специально для нее, и думала о том, сколько еще времени придется здесь сидеть.
Участие в комитете, организующем сбор денег, было единственным волонтерским занятием Грейс в школе Рирден, и этого ей оказалось вполне достаточно. Правда, она первая осознала, насколько безумным стало само это мероприятие. Раньше, не так уж и давно, такие вечера отличались особым милым очарованием с нарочито вычурными декорациями и меню в стиле ретрогламура. Оно включало сыр, фондю и сосиски в бисквитном тесте, которые запивались очень крепкой смесью напитков урожая прошлого года. В целом получалась веселая, не слишком серьезная вечеринка, и аукцион превращался в сплошное развлечение, а подвыпившие гости азартно торговались за серию занятий с персональным тренером. Все прекрасно проводили время, а в результате в кассе оказывалось двадцать, а то и тридцать тысяч. Вся выручка шла в школьный фонд, поскольку не у всех детей были обеспеченные родители. И тогда такие ученики, как, например, Мигель Альвес, могли продолжать учебу, отчего школа только выигрывала и становилась более интересной по составу учащихся. А вот это было уже совсем неплохо, напомнила себе Грейс. И достойно похвалы.
А в своем сегодняшнем виде сбор денег для школьного фонда, который ей (а она была тем еще снобом) казался безвкусным, являл собой лишь улучшенную версию того же самого достойного похвалы мероприятия. Только заработать они могли больше денег (много, много больше!) для дела, заслуживающего восхищения. И это должно бы ее порадовать. Но только она ничего подобного сейчас не ощущала.
Грейс продолжала сидеть в вестибюле за своим столом. Одной рукой она передвигала оставшиеся карточки с именами гостей по столешнице, как игрок, пытающийся запутать того, кто должен был отгадывать масти. Другой рукой трогала левую мочку уха, которая болела чуть сильнее, чем правая, что тоже ее расстраивало. Она надела серьги с крупными бриллиантами, вернее, клипсы, которые когда-то принадлежали ее матери (у которой, как и у самой Грейс, уши не были проколоты). Грейс решила, что именно такие камни будут более чем уместны, в таком умопомрачительном доме, где лужайка соседствует с Центральным парком. Остальные элементы наряда были подобраны в соответствии с клипсами. Шелковая блузка черного цвета (излюбленный у Грейс, так же, как у многих ее манхэттенских сестер), туфли на очень высоких каблуках (в которых она становилась одного роста с Джонатаном) и ярко-розовые брюки из плотной шелковой ткани. Она приобрела их осенью год назад, и эта покупка удивила многих, но больше всех ее саму. Этот костюм как нельзя больше соответствовал тому, что ей предстояло испытать сегодня, а именно – благоговейно рассматривать произведения Джексона Поллока или объяснять какому-нибудь промышленному магнату, что она психоаналитик и занимается частной практикой.
