– Да? – спросила Грейс.
Жена еле слышно выдохнула.
– Тут все дело в мамаше Сары, – продолжал муж. – Несколько месяцев назад она позвонила Саре и сказала ей, чтобы та забрала Коринн обратно на Мэдисон-авеню жить с нами. Знаете, как будто она может совать нос в дела моей семьи.
– Стивен, – угрожающим тоном проговорила жена.
– Но моя жена вежливо отказывается. Потому что она моя жена, а Коринн – моя дочь. И какие бы проблемы у нас ни возникали, мы справляемся, спасибо, без ее мамаши. Но теперь мы должны делать вид, что ничего этого не было, а потом лететь к черту на кулички на этот проклятый пудинг.
Грейс поняла, что должна сказать. Знала, что должна сказать хоть что-то. Но не сказала ничего.
– Они волнуются за меня, – заметила Сара, его жена. – Точно так же ты бы волновался за Коринн, если бы у нее случились неприятности. В семейной жизни.
– Я же вернулся, – раздраженно буркнул муж, словно это географическое перемещение сводило на нет все сопутствовавшие проблемы.
– Да, и они это понимают. Они знают, что мы пытаемся наладить жизнь, и просто хотели, чтобы все мы… – Грейс, посмотрев на мужа, заметила, что это «мы» не убедило его так же, как и его супругу. – …Поддержали друг друга на Рождество.
Он мельком глянул на нее и сказал:
– Я еврей, Сара.
– Мы все евреи. Не в этом дело.
И тут он взорвался. Это была его очередная «песчаная ловушка», раньше они во время сеансов в нее не попадали, но она так походила на остальные (его карьеру, постоянное вмешательство родителей, внезапно исчезнувшее безоговорочное обожание со стороны дочери-подростка), что Грейс могла из своего удобного кресла заранее увидеть подъемы и спуски оставшихся сорока минут их сеанса. А он все бушевал, а обе женщины как-то необычно молчали. Грейс глядела поверх их голов сквозь жалюзи, закрывавшие окно, на фигурные рамы и на оконное стекло, покрытое слоем нью-йоркской грязи. Раньше она давала Артуру, консьержу, немного денег, чтобы тот вымыл окно, но это было давно. Она подумала, что могла бы выскользнуть и сама его протереть, и никто даже не заметит. Вот тогда она по крайней мере сделала бы что-то значительное, и в окно заглянуло бы солнце. Если солнце вообще было. Она вдруг поняла, что не может вспомнить, солнечный ли сегодня день.
Когда сеанс закончился, Грейс собрала в кулак все оставшиеся у нее силы, чтобы не извиняться перед пациентами, после чего проводила их, настоятельно попросив не обсуждать рождественскую поездку до следующего сеанса и хорошенько подумать, как именно поступить, чтобы Рождество стало настоящим праздником для них и их дочери. Затем в остававшиеся до следующего пациента пять минут проверила телефон и электронную почту.
Ничего. По крайней мере ничего от Джонатана. Некая Сью Краузе из новостного телеканала «Нью-Йорк-1» оставила голосовое сообщение с просьбой сделать заявление о «ситуации» в Рирдене и спрашивая, не помнит ли она о Малаге Альвес чего-нибудь такого, чем могла бы поделиться с семью миллионами земляков ньюйоркцев. Конечно же, порадовало, что этот неприятный запрос появился на ее офисном, а не на мобильном телефоне или в ее личной электронной почте, но в то же время и разозлило. Нет, не все вечно рвались попасть в объектив телекамеры, чтобы крикнуть «И я тоже!», добавив пустопорожний вопль в поток информации о подлинной трагедии. Грейс удалила сообщение, но в это время снова зазвонил телефон, безмолвно замигав индикатором записи. Номер она не узнала, какой-то нью-йоркский мобильный, но воспроизвела сообщение, как только оно записалось.
– Доктор Рейнхарт-Сакс, это Роберта Зигель из «Страницы шесть».
Произнесено таким тоном, словно Грейс должна ее знать. Однако на самом деле Грейс все-таки знала, что такое «Страница шесть». Все знали, что это за издание, даже те, кто – как и она – отказывались окунаться в ежедневный поток сенсаций. То, что «Страница шесть» проявляла интерес к происходившему в Рирдене, не предвещало ничего хорошего, поскольку «Страница шесть» задавала тон всему общественному мнению. По крайней мере мнению того общества, которому было некуда девать свободное время.
– Мне говорили, что вы были хорошей подругой Малаги Альвес, и я хочу спросить, можете ли вы уделить мне несколько минут для разговора.
Грейс закрыла глаза. Оставалось загадкой, как ее повысили из «однажды виделись на собрании» до «хорошей подруги», но загадку эту, кажется, не стоило разгадывать. Это сообщение она тоже удалила, но прежде подумала, получила ли такое же сообщение от «Страницы шесть» еще одна «хорошая подруга» – Салли Моррисон-Голден. Грейс надеялась, что нет.
Явилась следующая пациентка и без лишних предисловий принялась плакать. Эта женщина отменила сеанс на прошлой неделе, муж ее теперь находился где-то в Челси, домашний адрес свой скрывал, достать его можно было только на работе, да и то оставив сообщение и дожидаясь, пока тот перезвонит. Сеансы его больше не интересуют, сказала, точнее – прорыдала она, разве что консультации адвоката. Звали ее Лиза, лет ей было около тридцати пяти, довольно спортивная, невысокого роста и, по ее собственному определению, «малость неуклюжая», что Грейс вполне могла подтвердить, поскольку та несчетное количество раз ударялась об один и тот же угол журнального столика. На этой неделе ей настойчиво посоветовали прекратить семейную жизнь – в довольно доброжелательной форме, что она сообщила Грейс почти дерзким тоном, – и назвали имя адвоката, которого нанял ее муж, а также несколько имен специалистов по бракоразводным процессам, которых ей порекомендовал адвокат мужа. («Это какая-то абсурдная вежливость? – терялась в догадках Грейс. – Или же тут просто все очень нечисто?»)
Плакала пациентка долго, сминая салфетку за салфеткой, то закрывая лицо руками, то открывая. Грейс старалась ей не мешать. Она подумала, что, наверное, трудно найти время выплакаться вволю, когда работаешь на износ в одной из самых суетливых общественных служб города, когда на руках пятилетние девочки, которые только что начали ходить в детский сад. Узнав, что муж Лизы уже съехал, Грейс взволнованно подумала, что ее пациентка больше не сможет жить в своей прежней квартире, и у нее не хватит средств, чтобы в следующем году определить девочек в частную школу, как ей того хотелось раньше. И по той же причине на сеансы тоже денег не будет.
Как выяснилось, у мужа – вот сюрприз! – был бойфренд, а у бойфренда имелась роскошная двухэтажная квартира на утопавшей в зелени улице в Челси, где – еще сюрприз! – муж Лизы теперь и обитал. Она выследила его, сквозь слезы призналась женщина.
– Другого выхода не было. К телефону он не подходил. Я оставила сообщение у него на работе, но он не перезванивал. А Сэмми все спрашивала, почему папа не провожает их в садик, и я, наконец, подумала: «Я ведь вру детям. А почему – сама не знаю».
– Наверное, вам было очень горько, – заметила Грейс.
– Я хочу сказать, – с горечью ответила Лиза, – ладно, я все понимаю, он разрушил семью. С ним все ясно – он гей. Но у нас же дети остались. И что мне им говорить? Что он ушел в корейский магазинчик за творогом и не вернулся? Да, и, кстати, ваша мама – слабоумная, потому что тот красавец-мужчина вроде бы как в нее влюбился, потом захотел жениться и завести детей, а она и впрямь ему поверила?
