Но вслух Грейс произнесла совсем другое:
– Потрясающе. Какое это все-таки чудо!
– Я слышал, у тебя тоже есть чадо.
Грейс молча уставилась на него. Слова Стю так ее озадачили, что она не понимала, как на них реагировать, не говоря уж о том, что ему на это ответить.
– Трейси говорила, ты написала книгу. По-моему, об этом писали в «Дейли бист». Будто эту книгу очень ждут зимой, но не помню, когда именно. Что же это за произведение, роман?
«Нет, меня зовут не Трумен Капоте, и это не роман». Она чуть не произнесла это вслух, но потом передумала: зачем быть такой жестокой по отношению к нему?
– Вовсе нет, – улыбнулась Грейс. – Ничего особо умного. Просто книжка. Про то, что я узнала из своей практики и что, по моему мнению, может помочь тем, кто ищет свою пару.
– А, это что-то вроде «Правил»? Моя сестра несколько лет назад прочитала эту книгу.
– Ей помогло? – спросила Грейс с искренней заинтересованностью. Она знала, что не поможет. И все-таки, может, хоть кому-то?..
– Не-а. Я думаю, она не воспринимала ее всерьез. Не звони парню первая. Порви с ним отношения, если он не сделал тебе подарок в День святого Валентина. Я сказал ей, что многие парни вообще не знают, когда этот день празднуется. Мой отец никогда ничего не дарил матери в День святого Валентина, а они были женаты лет тридцать.
Грейс кивнула. Неподвижно стоя под дождем, она уже успела замерзнуть.
– А если серьезно, это здорово, что ты написала книгу. Обязательно куплю ее, когда появится в магазинах. Это будет первое, что я прочитаю, кроме статей в медицинских журналах, со времен… Ну, наверное, моей учебы в колледже.
– Не может быть! – отважно выпалила Грейс, не имея в виду ничего плохого.
Стю был умным и чутким человеком, как раз таким доктором, которого вы хотели бы видеть рядом со своим больным ребенком. Они с Джонатаном подменяли друг друга на работе уже в течение восьми лет, не меньше. И Джонатан, надо сказать, никогда не критиковал действия Стю. А это уже само по себе было замечательно, если принять во внимание всю сложность лечения таких специфических заболеваний и особенности поведения людей, окружающих больного раком ребенка.
О многих других своих коллегах Джонатан отзывался намного резче. Росс Уэйкастер, его непосредственный куратор, был чересчур осторожен, недостаточно эмоционален и начисто лишен креативного мышления. Он был попросту неспособен объяснить родителям больного ребенка простым и понятным языком, что же происходит с их малышом. Джонатан часто видел в коридорах больницы обезумевших от горя родителей, безутешно рыдающих и совершенно отчаявшихся после беседы с Россом. А это было недопустимо. Была еще одна коллега, которая потом уехала, кажется, в Санта-Фе или Седону, по имени то ли Рона, то ли Рена. Она занималась так называемыми «параллельными лечебными методиками». Этой пустышке с самого начала было противопоказано становиться врачом. Зачем вообще посещать медицинскую школу, если потом ты будешь только размахивать благовонными палочками и читать заклинания друидов? Или медсестры, которые иногда делали вид, будто не слышат его, когда он достаточно вежливо обращался к ним с какой-нибудь просьбой, поскольку были слишком заняты вечной борьбой за власть между врачами и младшим медперсоналом. Или взять, к примеру, отношение к его званию «Лучший доктор» по версии журнала «Нью-Йорк». Его не смогли оценить по достоинству, хотя сам факт признания, разумеется, притягивал внимание и поднимал репутацию и престиж всего медицинского центра. А еще был такой Робертсон Шарп Третий, – или Третьесортный – ограниченный, недальновидный администратор, не видящий ничего дальше собственного носа и ни на йоту не отходящий от правил во всех случаях жизни.
Стю Розенфельд был совсем не таким. Редеющие волосы на крупной голове, широкий нос, но при этом ангельская улыбка. Грейс представила его будущего малыша – счастливый и, скорее всего, смышленый карапуз, с пухлыми, как у Трейси, щечками и папиной улыбкой сидит на совсем не хрупких плечах Стю. Она очень радовалась за него. На какой-то момент даже почувствовала себя просто счастливой. Она больше не стояла под дождем и не пугалась какой-то таинственной неизвестности, кружившей вокруг нее, но все не приближавшейся. Грейс попыталась не прислушиваться к тревожному шепоту, неотступно следовавшему за ней. В этот момент не было слышно даже этого шепота. Исчез и заколдованный круг, и стеклянный колпак, медленно опускающийся на нее. Она была просто женщиной, стоящей на тротуаре под дождем рядом с близким приятелем и коллегой своего мужа, и просто болтала, отбросив все страхи. Разговор шел вроде бы ни о чем – о книгах, о будущем малыше, которого будут звать Сет Чин-Хо Розенфельд, а еще о Дне святого Валентина.
Джонатан каждый раз приносил ей что-нибудь в этот день. Цветы. Но только не розы. Она никогда не любила розы. Ей нравились лютики, незатейливые, но такие нежные. Грейс могла любоваться ими бесконечно. Стю Розенфельд довольно ухмылялся, потому что его жена носила ребенка, и все было хорошо. А Грейс была счастлива, потому что верила ему. Ей очень хотелось верить. И это состояние почти наступило.
И вот в этот момент Стю Розенфельд произнес нечто такое, отчего проклятый стеклянный колпак с грохотом опустился и герметично запечатал ее в отравленном пространстве. Всего пять слов. Позже Грейс пересчитает их. Она разобрала предложение на слова, переставляя их, чтобы они прозвучали не так катастрофически. Чтобы жизнь не менялась и не заканчивалась. Но у нее ничего не получилось. Вот они, эти слова:
– А что там Джонатан поделывает?
Глава одиннадцатая
Все происходящее должно сойтись в одной точке
Грейс с трудом представляла себе, как вообще добралась до Рирдена с жуткого места на тротуаре на углу Восточной шестьдесят девятой улицы и Йорк-авеню, бредя по бесконечным, мокрым и пугающим улицам Ист-Сайда. Какая сила двигала ее ноги? Что мешало заглядывать в витрины и смотреть в сторону застывших женщин, таращившихся на нее остекленевшими глазами? В отяжелевшей голове боролись две мысли: то ли бежать, то ли стоять столбом. Так они и состязались, и каждая из них становилась все более невыносимой. И, конечно же, появился стыд – для нее нечто непривычное. Грейс перестала стыдиться много лет назад, когда в зрелом возрасте осознала, что ей больше не требуется кому-то нравиться, к тому же убедилась, что всем она наверняка нравиться не станет, нужна ли ей людская приязнь или нет. После этого озарения, когда одобрять или не одобрять ее действия позволялось лишь ей самой или ближайшей родне, существовала очень малая вероятность того, что ей когда-нибудь придется чего-то стыдиться, да она никогда над этим и не задумывалась.
Но вид Стю, когда он стоял на углу! Господи, как же он на нее таращился, а она – как ей казалось – точно так же таращилась на него, и оба буквально онемели от его простого и неосторожного вопроса. Выражение ее лица ослепительной вспышкой осенило Стю Розенфельда. Он, очевидно, понял все или, во всяком случае, более чем достаточно. Она, Грейс Рейнхарт-Сакс, каким-то образом пропустила что-то очень важное. Случилось что-то такое, о чем она не знала. И теперь то, что лишь секунду назад было вопросом, – она была не уверена, совсем не уверена и не могла быть совершенно уверена, где ее муж, – все это внезапно отошло на второй план. Но выдвинувшаяся на первый план загадка оказалась куда хуже.
