– Есть хочешь? – спросила его Грейс.
Он ответил, что нет, но она знала, что в доме нет еды, а потом ей не захочется куда-то ехать, так что они остановились в Лейквилле, зашли в пиццерию и сели за единственный столик, не занятый старшеклассниками из школы Хочкис. Пицца блестела от жира, а в салате, который Грейс заказала себе, оказалось так много майонеза, что он словно растекался прямо у нее на глазах. Они ели молча. Перед отъездом зашли в местный магазинчик и купили молока и яблок. Шагая вдоль витрины, Грейс пыталась найти что-то еще, что смогла бы съесть, но так ничего и не выбрала. Она представила, как скажет Генри: теперь нам придется жить на молоке и яблоках. Спросила, найдется ли в магазине пол-литровая бутылка шоколадного йогурта или шоколадное печенье, но ей предложили только простой шоколад.
– А долго мы там пробудем? – спросил Генри.
– А долго пряжа прядется? – Именно так она отвечала на вопросы, на которые нет ответа.
От шоссе к дому вела подъездная дорожка, круто спускавшаяся к самому крыльцу, и Грейс прекрасно помнила, каково ездить по ней в декабре. Дотащив вещи до заднего крыльца, она продрогла до костей и хотела побыстрее провести Генри в дом, но там было ничуть не теплее. Генри включил верхний свет и растерянно остановился посреди комнаты.
– Все понимаю, – сказала Грейс. – Давай разожжем огонь.
Но дров не нашлось: последние они израсходовали в начале сентября, когда запирали дом на зиму. А одеяла в спальнях наверху могли согреть лишь летними ночами или в прохладные дождливые дни, но были бесполезны в такой пробиравший до костей холод, проникающий во все щели старого дома. Его не утеплили. Об этом Грейс старалась не думать.
– Завтра, – сказала она сыну, – мы раздобудем пару обогревателей. И разживемся дровами.
Тут она умолкла. Ей хотелось добавить, что это вроде как приключение, испытание характера на прочность, но всего лишь за последние несколько часов Генри перестал быть мальчишкой, который бы в это поверил. Теперь он превратился в мальчика, который без единого слова уселся на заднее сиденье взятой напрокат машины, нагруженной их второпях кое-как упакованными вещами, и в спешке отправился куда-то в неизвестность. Он бежал от чужих преступлений. На самом деле от этих преступлений бежали они оба.
– Генри?
– Да?
Он стоял не двигаясь, засунув руки в карманы пуховика и выдыхая легкие клубы пара.
– Я все улажу, – пообещала Грейс.
И удивилась своему столь уверенному тону. Ведь до сих пор она думала только о том, как «убраться из города», в голове не нашлось места мыслям о завтрашнем утре или тем более следующей неделе. До каникул в Рирдене еще семь учебных дней. У нее оставались пациенты. А еще взятая на прокат машина, которую нельзя держать вечно. Потом книга, которую, как предполагалось, опубликуют. Существовала очень даже реальная вероятность, что ее имя – и, господи, ее лицо – уже фигурировали в местных сводках новостей или на веб-сайтах, и их мог увидеть любой из ее коллег, любой из пациентов, любой родитель учеников Рирдена, любой человек, знавший ее мужа лучше, чем она сама. Но прямо сейчас весь кошмар казался слишком абстрактным, чтобы тратить на него скудные остатки рассудка или силы воли. В данный момент Грейс окружал крошечный мирок, простирающийся на расстояние выдоха, не дальше.
– Все у нас образуется, – сказала она сыну, и затем в слабой надежде на то, что хотя бы он ей верит, снова повторила эти слова.
Глава семнадцатая
Неопределенность и недоверие
Уже позже Грейс поражалась тому, насколько легко оказалось разбить свою жизнь на куски. Жизнь – постоянно напоминала она себе – настолько размеренную и стабильную, что даже ее адрес, несмотря на некоторые кратковременные перемещения, не поменялся с самого ее рождения. Детские ясли и садик, куда ходила она, а затем ее сын, приятные прогулки по Мэдисон-авеню, где менялись лишь названия магазинов и виды чрезвычайно дорогих товаров в витринах, кофейни, автобусные остановки, гувернантки со всех концов света, водившие или возившие в колясках своих подопечных на игровую площадку на Восемьдесят пятой улице… Все это стремительно исчезает. Останется лишь неодолимое стремление согреться и добыть средства к существованию, а спокойствие сменяется состоянием неопределенности и недоверия.
На следующий день она перегнала машину через границу штата Коннектикут в город Питтсфилд, штат Массачусетс, где, как ни странно, без лишних разговоров, купила одну из подержанных машин автопрокатной компании – ничем не примечательную «Хонду». Затем они с Генри отправились в оптовый торговый центр недалеко от Грейт-Баррингтона, чтобы купить пуховые одеяла, зимние сапоги и термобелье (такое, как ей казалось, надевали лыжники). В большом хозяйственном магазине Грейс нашла комнатный электрообогреватель, который продавец расхваливал как совершенно безопасный, и пистолет для работы с герметиком – Грейс не была уверена, что знает, как им пользоваться, к тому же вообще сомневалась в его нужности, но все равно купила – скорее для самоуспокоения. Потом они отправились в супермаркет. На обратном пути Грейс свернула по дорожному указателю на длинную боковую дорогу к домику с острой деревянной крышей, где торговали древесиной, и договорилась с пришедшим в изумление мужчиной в промасленной куртке, чтобы тот доставил им три с половиной кубометра напиленных дров. Она привыкла покупать дрова небольшими охапками, завернутыми в пластик, и была не совсем уверена, что собой представляют эти три с половиной кубометра, но он обещал привезти ей весь груз к утру, так что это было хоть что-то. Генри, обычно не отличавшийся тягой к покупкам, за весь день попросил для себя лишь одно, кроме шоколадного батончика с орехами, – антологию статей о спорте, которую увидел в супермаркете. Грейс купила ее сразу, ни секунды не раздумывая.
Вернувшись домой, они постелили одеяла на большую кровать и залезли под них. Генри – с книгой о спорте, которую начал читать еще в машине, а Грейс – с большим блокнотом, пытаясь восстановить список пациентов, в первую очередь тех, сеансы с которыми были назначены на ближайшие дни. Всем им необходимо, по крайней мере, написать уведомления по электронной почте. А большинству потом придется и позвонить. Сейчас она об этом думать не собиралась. Комната, не та, где она спала летом с детского возраста, а та, которую по-прежнему считала «родительской», в лучах скудного зимнего солнца казалась какой-то чужой, унылой и безрадостной. Стены из старых сучковатых сосновых досок выглядели иссохшими, словно из них исчезло что-то такое, что ощущалось лишь в теплую погоду. Старые картины – какие-то еще со времени бабушки и дедушки, какие-то купленные ею на блошином рынке у шоссе 7 – словно подернулись пеленой и поблекли.
Осмотревшись как следует, Грейс поразилась, что тут нет ни одного предмета, имеющего какое-либо отношение к ее жизни. Ни единого. В нью-йоркской квартире она внимательно оценивала каждую вещь, что попробовала сделать и здесь. Старые фотографии, четыре поколения ее семьи, на законных основаниях владевших этим домом, казались лишенными смысла, а их совместные фото с Джонатаном выглядели особенно оскорбительными. Детские поделки (ее и Генри), занятные находки, принесенные из леса или с берега озера, книги, привезенные из города и оставленные здесь на полках, вырванные из журнала «Нью-Йоркер» статьи, старые номера трех-четырех научных журналов, за публикациями в которых она следила, – какое отношение все это имело к ней теперь, тут, где они с сыном свернулись под совершенно новыми пуховыми одеялами на старой родительской кровати? И как долго это продлится? До конца вечера? Или до окончания новостного цикла? Или целый год?
