– Господи, да нет же, – удивленно ответила Грейс. – Я ни малейшего понятия об этом не имею. Если бы я хоть что-то знала, то рассказала бы детективам.
– Должен сказать, я поражаюсь, как ему это удается. Только представь: стоит сделать лишь шаг или потратить хоть цент, и невольно окажешься на виду у толпы народа. Невероятно, что никто его не узнал. О нем же сообщают во всех новостях. Его лицо засветилось повсюду.
Грейс вздохнула, не желая вникать в значение этих слов.
– Он мог все продумать заранее. В смысле – как исчезнуть. Время у него было.
Отец нахмурился.
– Ты хочешь сказать, он все это спланировал? Заранее все обдумал и…
Он умолк. Возможно, забыл имя погибшей женщины. Или просто не смог произнести его вслух.
Об этом она вообще старалась не думать.
Грейс покачала головой:
– Я хотела сказать, что он больше не справлялся с ситуацией. Похоже, у него начались серьезные проблемы задолго до того дня, как он уехал и исчез. Он мог продумать, как спрятаться. Возможно, уже выбрал подходящее место, – осторожно сказала она.
Об этом она иногда размышляла. Разве что под словом «место» на самом деле подразумевала «человека». Может, у Джонатана был такой человек, или, вероятно, он сам был таким человеком. Может, сегодня днем или ночью, где-то вдали, ее муж прятался под чьим-то другим именем. Одно лишь предположение об этом вызвало у Грейс такую боль, что пришлось закрыть глаза и дождаться, пока отпустит.
– Джонатан очень умен, ты же знаешь, – наконец проговорила Грейс. – Хоть в этом я не ошиблась на его счет.
– Но ты тоже очень умная, – возразил отец. – И отлично разбираешься в людях – это твоя работа. Ты и книгу об этом написала…
Он осекся, хоть и было уже поздно: слово не воробей…
– Продолжай, – кратко бросила Грейс. – Не волнуйся, ты не говоришь мне ничего такого, чего бы я сама не знала.
Отец покачал головой, покручивая в длинных пальцах ножку бокала. Лицо его осунулось, и Грейс заметила, что волосы у него отросли чуть ниже обычной и неизменной линии. Неужели Ева ничего не замечает? Грейс сначала подумала об этом с привычной едкостью, но вдруг осеклась. Ведь даже щепетильную Еву так затронула трагедия ее семьи, что она совсем перестала уделять должное внимание своим ритуалам. Грейс следовало бы извиниться и перед мачехой – удивительно, но она в самом деле чувствовала вину перед ней. Вообще-то, Грейс была виновата перед Евой буквально во всем. Не единожды она внушала своим обозленным пациентам, что в случае прекращения счастливого брака из-за смерти одного супруга, второй поспешно стремится вновь найти себе пару. Это потому, что такой человек любил семейную жизнь, говорила Грейс. Фредерик Рейнхарт был счастлив с Марджори, вот и стремился снова обрести счастье. И ему показалось, что с Евой он это счастье найдет. Разве это не лучше, чем жить в скорби? Да и хотела бы сама Грейс, чтобы отец продолжал оплакивать маму?
«Психоаналитик, тебе самой пора лечиться», – мрачно подумала Грейс.
– По-моему, – начала она, – у меня просто сложилось представление, что такое хорошая и крепкая семья – на примере тебя и мамы. И я пыталась создать такую же семью. Я делала то, что делала мама, а Джонатан казался… – Она подыскивала верные слова для определения того, кем и чем тот казался, но тщетно. – И я считала, что Генри счастлив. Надеюсь, он и был счастлив. – Жутко было осознавать, что приходится говорить о счастье в прошедшем времени. – Я просто хотела быть похожей на вас и быть счастливой, как вы.
Грейс чуть не заплакала. Прежде она бы никогда не позволила себе такой слабости – но не то теперь время. Теперь слезы ее не удивляли. Только вот плакала не она. Плакал Фредерик Рейнхарт, адвокат и судебный поверенный, сидевший напротив нее за сосновым столом. Почти рыдал, прикрыв лицо руками. Ее отец – рыдает. Очень, очень долго это просто не укладывалось у Грейс в голове. Она наклонилась через стол и коснулась его тонкого запястья.
– Пап?
– Нет… – покачал он головой. – Не надо.
«Не надо? – удивилась Грейс. – Не надо – что?»
Ему нужно было выплакаться. Слезы лились долго. А ей оставалось только ждать.
Наконец отец встал и направился в ванную. Грейс слышала, как спустили воду в унитазе, а затем как вода полилась из крана. Вернувшись, отец был уже гораздо спокойнее. Сейчас он походил на своего отца – измученного и усталого человека со слезящимися глазами, которого Грейс едва помнила: странная и не совсем уместная фигура в углу гостиной на праздновании ее дня рождения. Фредерик Рейнхарт – как Грейс и Генри – был единственным ребенком, и отношения с отцом у него не заладились. О своем деде Грейс почти ничего не знала и не помнила, знала только, где он жил (Лодердейл-Лейкс, Рай, Флашинг, Элдридж-стрит, Монреаль, Буковско), и побывала на его похоронах, на которые страшно не хотела идти, потому что из-за них пришлось пропустить роскошную бар-мицву в Рирдене. Сейчас она даже не помнила, в чью честь был тот праздник.
– Мы не были счастливы, – внезапно сказал отец, шмыгая носом, как всегда после слез. – Я не был счастлив. И знаю, что Марджори – тоже. Я пытался обрести счастье. Сначала с ней, а потом без нее. Кажется, ради счастья я пошел бы на все.
– Но… – как будто издалека услышала Грейс свой голос. – Я никогда этого не замечала. Никогда, – подчеркнула она, словно он ошибался касательно своей жизни, а она, ребенок, видела все гораздо яснее. – А как же… – Грейс принялась лихорадочно искать доказательства того, что он ошибается, и поймала себя на мысли, что вспомнила о драгоценностях на мамином туалетном столике с зеркальными ящичками. – Но ты же всегда дарил ей драгоценности? Все эти брошки и браслеты. Мне казалось, так ты проявлял любовь и нежность.
Отец быстро замотал головой:
– Нет, это не так. Никаких проявлений любви и нежности не было. Совсем никаких. Я привык ударять налево, а в качестве извинения дарил ей очередную дорогую безделушку.
Он умолк, чтобы убедиться, что она его слушает, но Грейс его больше не слышала. Ярость оглушила ее, и ей захотелось встать и начать метаться по комнате.
– Ты покупал драгоценности – за это?
Грейс поразилась, что вообще смогла выдавить хоть слово.
Отец пожал плечами.
– Она никогда их не надевала. Брезговала ими, словно отравой. Она сама мне так сказала, когда я наконец спросил – мы тогда наряжались куда-то в гости. Среди подарков была брошь с изумрудом. Мне казалось, она будет прекрасно смотреться на платье, которое Марджори надела в тот вечер. Она сказала, что носить эту брошь все равно что носить на груди букву «А», как Эстер Принн
[1].
