— Игорь, пропусти-ка нас, — генерал-губернатор присовокупил к словам легкое движение рукой. Будто игрушечную фигурку со стола убрал.
И мы спустились в темный подвал. Тут было холодно и что более мерзко — влажно. В середине длинного коридора за потрескивающей свечой сидел, борясь с самым злобным врагом — сном — еще один солдатик. Совсем молоденький. Правда, он красавец, сразу же вскочил, готовясь отчитаться, что за время его дежурства никаких эксцессов не произошло.
Ситников махнул, мол, не надо. Лишь спросил:
— Тихо все, Прохор?
— Тихо. Илья, из лесорубов который, только скулил. Да и то затих, Ваше Превосходительство.
— Ну добре, — отозвался генерал-губернатор. — Поди, погрейся, Прохор. Чаю горячего попей. Я пока нашему гостю хозяйство покажу.
Он неторопливо подошел к столу и запалил еще одну свечу, толстую, в крохотном подсвечнике. Пришлось кстати. Тьма здесь была такая, что хоть глаз выколи. Но я уже понял обустройство подвала — широкий коридор и узкие камеры, отгороженные решетками с двух сторон. Ситников подошел к ближайшей, что находилась у выхода.
В ней оказался сухонький бородатый мужичонка, который прежде спал, а теперь подслеповато пытался разглядеть, кто решил его беспокоить. А когда узнал, бухнулся на колени и чуть не зарыдал.
— Ваше Превосходительство, не губите, все осознал, все понял. Помилуйте, Ваше Превосходительство.
— Коли осознал, второй раз бы сюда не попал. Жену учить — это одно. А с пьяных глаз так избивать, что она шагу ступить не может — другое.
— Да я же не со зла.
— Понятно, что с дури. Вот только по итогу все одинаково. Коли решат мужики, что можно баб до полусмерти бить, то что будет? То-то и оно. А так — посиди, померзни, о жизни своей беспутной подумай, раз пить не умеешь. И вот что, дурья твоя башка, третий раз такое случится, более цацкаться не буду. Посажу в камеру, только не эту, а что напротив твоей. Понял?
Было видно, что на лесоруба данная угроза подействовала должным образом. Он стал пятиться, то и дело крестясь, пока не скрылся во тьме камеры.
— А что там, напротив, Владимир Георгиевич? — спросил я.
— Камера с Осадилом. В ней гость, — хмыкнул генерал-губернатор. — Пойдем, покажу.
Мы сделали несколько шагов, и танцующий огонек наконец потянулся вверх, освещая соседа лесника. От внезапно вцепившихся в прутья обезображенных струпьями пальцев я вздрогнул и сделал шаг назад, разглядывая лицо пленника. Красивого там было мало и при жизни, а уж после смерти…
— Вы держите Падших?! — мне казалось, что я не потерял самообладание, однако мой голос дал петуха.
— Разве это Падший? — усмехнулся Ситников. — Так, грязь, что под ногтями заводится. Падшим ему не стать. Уж я об этом позабочусь. И так отъелся на дармовых харчах.
— Это как? — не понял я.
— Мы его нашли месяца три назад, в одной деревне вниз по Волге. Там Разлом случился. Многих твари сожрали, а вот некоторых Падшие заразили.
— Как заразили?
Ситников почесал макушку, словно впервые задумавшись над природой этого явления.
— Я тебе того не скажу. Как они людей для своих гнусных целей выбирают. Кого-то убивают без всякого сожаления, а вот других оставляют. В них магию свою мерзкую всовывают. И все. Был человек и нет его. Пропала душа. С тех пор оскверненный он.
Ситников убрал свечу от камеры и повел меня к следующей, все продолжая говорить.
— Чтобы Падшим стать, по-настоящему Падшим, много времени должно пройти. Еда, опять же, ему нужна.
— Люди?
— Не в том смысле, как твари действуют. Самое главное здесь — магия. Эта мерзость как-то способна дар из нас вычерпывать. За этот счет сильнее и становятся. Если достаточно наберут, да времени пройдет сколько надо, то они вроде как перерождаются.
— В Падших, — понял я.
— Ага, так и есть. У того, — указал он на мрачный угол камеры, в который до сих пор цеплялся оскверненный, — шансов немного было. Деревня вдалеке, еды для него там нет. Либо бродить пошел бы по округе, либо ждал бы хозяина.
— Хозяина?
— Того, кто его осквернил черной магией. А уж какой у хозяина расчет был — одному Богу известно. Может, хотел там вроде перевалочного пункта сделать, да только мы пришли. Все, что могли уничтожили, а вот этого забрали. Чтобы понаблюдать, поизучать, а то кончаются оскверненные. Не могут без силы.
При этих словах он поднес свечу ко второй камере. Я рассмотрел распластавшийся на полу труп, который впрочем, шевельнулся и утробно замычал.
— Этот у нас разговорчивый, — улыбнулся Ситников. — Да его скверна плохо тронула, оттого и слабый такой. Человеческого в нем много осталось, а оно убивает. Представляешь, даже есть просил. Не словами, само собой, жестами.
— А вы его не кормите? Может, существует какой-нибудь способ их исцелить?
— Нельзя исцелить, — отрицательно замотал головой Ситников. — А если и есть, то он мне неведом. Пробовали разное, да только сульфары и иные артефакты впустую профукали. Коли уж на роду написано, так тому и быть.
Мы проследовали к третьей камере. Пленник здесь не лежал — сидел, облокотившись о стену. Его бледное, словно частично осыпавшееся лицо, не выражало никаких эмоций. Тусклые глаза застыли в немом укоре.
— Он живой, вообще?
— Да они все давно уже не живые, — резонно ответил Ситников. — Если душа умерла, как бы тело не трепыхалось — это уже не жизнь. Существование. Но ежели ты решишь, что он никакой угрозы не представляет и захочешь подойти ближе, то очень об этом пожалеешь.
— Понятно, он, типа, в анабиозе?
— Да нет, вон же, лежит.
— Я имею в виду, вроде спит, но если почует еду, то набросится.
— Вроде того.
— Типичный зомби, — заключил я. — С той лишь разницей, что в наших фильмах они не превращаются в Падших.
— Вроде все показал тебе, — поежился генерал-губернатор. — Пойдем, а то озяб совсем. Всем тут хорошо, только холодно. Зимой людей вместо камер приходится розгами наказывать. А то не дело, застынут еще, умрут. Но через розги разве ум появляется? Нет, — ответил он на собственный вопрос. — Шкура заживет, и опять непотребства творят. Когда же в каталажке сидят, слушают, как вода капает, как минуты в вечность растягиваются, совсем другое понимание приходит.
— То есть, Владимир Георгиевич, Вы из тех, кто считает, что тюрьмы исправляют людей?
— Тю, глупости какие, — усмехнулся Ситников. — Человека каленое железо не всегда исправляет, а ты — тюрьма. Но вот ума прибавляет, у кого он есть, конечно. Заставляет свое непотребство и греховное нутро в узде держать. Это да. Ну, пойдем, голубчик, чаю горячего попьем, отогреемся. Мы же не твари, вон, безмозглые, это им холода нипочем.
