— Я по этому поводу с тобой тоже поговорить хотел, — отодвинул я стакан с чаем. — Ты мне скажи, вот что у нас на столе?
— Да всего по чуть-чуть, — не понял моего вопроса Илларион. — Щи еще остались, птица опять же. Рекомендую. Ее хоть и застенцы поставляют, но владелец трактира сам отбирает. Студень вот вы зря не ели, он для растущего организма полезен. Сало опять же, буженинка, грузди соленые согласен, на любителя. Ну и по мелочи, пироги и пирожки, расстегаи, пирожных я уж брать не стал. Баловство это все.
— Милый мой, Илларион. Как бы тебе помягче сказать… Не считаешь ли ты, что этого чуть-чуть очень до фига. Прям довольно сильно.
— До чего, господин?
— Много это, очень много. Вот сколько ты потратил?
— Двенадцать рублей всего. Разве то деньги? К тому ж, я там не последний человек, меня все знают. Сколько уж там столуемся. По полной не ломят.
— Послушай, мой не последний человек. Думаю, нам нужно жестко урезать осетра.
— Как же его резать, ежели я его и не брал. Осетр дорогой. Лучше карпа или судака. Застенная речная рыба, господин, на удивление довольно неплоха. Но хотите осетра, завтра возьму.
— Да, блин, я совершенно о другом, — начинал я немного нервничать.
— И блинов могу взять. Хотя сказать по правде, они там не особо. Вот у Севастьяна, что в Голодаевском
[1] переулке, но туда каждый день не походишь.
— Так, все стоп. Я о другом. С завтрашнего дня мы жестко урезаем расходы. В день тратим на еду не больше десяти рублей. Это завтрак, обед и ужин.
— Помилуйте, господин, что же я на десять рублей возьму? — в глазах Иллариона читался неподдельный ужас.
— Вот и постарайся уложиться. Бери ровно столько, сколько мы можем съесть. Без всяких этих твоих разносолов. Будем звонкими и стройными. Сейчас, кстати, это модно.
— Когда это мода такая пошла костями греметь? — все еще возмущался Илларион.
— Решено, у нас наступает режим тотальной экономии. Все равно большая часть еды потом в таз отправляется.
— Пал Палыч же тоже столуется.
— Вот я о нем и говорю, — рубанул я воздух ладонью. — Мы его не звали. Пользы с него никакой. Жрет и книги портит. А спросишь чего, так вразумительного ответа не получишь. Хочешь жить, умей вертеться. Пусть и вертится.
Откуда-то сверху из угла раздалось возмущенное неразборчивое бормотание. Однако я был непреклонен.
— И теперь за каждую копейку будешь отчитываться. На хозяйские нужды в конце недели составляешь список, а я его одобряю или нет. Понял, Илларион?
— Как тут не понять, — с грустью смотрел на гуся слуга. Как на друга, с которым скоро придется попрощаться.
— Вот и отлично. Все, я спать.
Правда, судьба мне сегодня не благоволила. И выспаться не удалось. Я долго ворочался в кровати, прокручивая события прошедшего дня. Учебу, футбол и, конечно же, Будочника. И еще на зубах скрипел этот дурацкий зубной порошок. Вот, спрашивается, какого черта не покупать нормальную пасту? Все равно этот же порошок от нас возят. Вообще не знал, что такое еще производят.
Что до остального, то именно сейчас я чувствовал себя нормально. Прям реально неплохо. Словно не отдал часть собственного дара. А живот болел разве что из-за того, что я обожрался.
Проворочавшись с добрый час я задремал. Но вскоре проснулся. И сразу понял, что-то не то. Во-первых, в комнате очень плохо пахло. Да что там, воняло. Сердце бешено забилось и мне казалось, что его стук гулким эхом разносится по всему помещению.
— Кто здесь? — спросил я, шарясь по столику. Нащупал только здоровенный подсвечник.
— Не бойся, лицеист, не бойся, — раздалось из темноты.
Я шарахнулся, ударившись о спинку кровати. И только теперь различил в полумраке фигуру, сидящую на кресле.
— Как вы сюда попали?
— Это просто. Лицеист не повесил защитные заклинания на дом. Будочник вошел.
— А жандармы? — я вспомнил о недотепах, которых удалось провести на футболе и по спине заструился холодный пот.
— Псы Будочнику не помеха. Слишком глупы. Будочник умнее. Будочник прошел.
Он неторопливо поднялся на ноги, приблизился ко мне и отобрал подсвечник. После зажег несколько свечей, не применяя никакого заклинания, положил обглоданную жирную тушку гуся прямо на столик, вытащил сигарету и тут же прикурил. Точнее, огонек на ее конце появился сам собой.
— Вообще-то, здесь не курят, — стал потихоньку я возвращаться в действительность и осознавая, что ничего страшного не произошло. Просто мой экстравагантный знакомый решил навестить среди ночи.
Будочник посмотрел на меня несколько удивленно. Словно я был немым много лет и вдруг заговорил. Он поставил подсвечник на место, но продолжил курить.
Самое интересное, Будочник изменился. Пропали синяки под глазами, да и сам взгляд перестал быть пугающе сумасшедшим. Исчезла и щетина, а на щеках теперь играл легкий румянец. Да Будочник и приоделся. Достал откуда-то длинный потертый сюртук черного цвета и бежевые в клетку штаны. Не скажу, что прикид ему жутко шел, но он стал похож на человека.
— Будочник пришел учить, — сказал он, разглядывая меня и окутывая комнату сизым дымом.
— А нельзя было сделать это в более подходящее время? — сел я на кровати, пытаясь наощупь найти тапки.
— Будочник сам решает, когда и где будет учить лицеиста, — тоном, который не подразумевал споров, ответил ночной гость.
Я протер глаза, чувствуя, как тяжелый свинец разливается в висках. Мда, чертов день даже не думал заканчиваться. Но все же я решительно тряхнул головой и поднялся, снимая одежду со стула. Как не ругался со мной Илларион, а от старой привычки я отказаться не мог. Вроде и шкаф был, а так удобнее. Иногда слуга, конечно, пробирался тайком ко мне и перевешивал все. И утром выслушивал мои очередные тирады, когда я не мог найти рубаху.
Сейчас Будочник жестом остановил меня, попыхивая вонючей сигаретой. Мол, одеваться не нужно.
— Никуда не надо идти. Здесь подходящее место.
— А нас не услышат?
— Будочник об этом побеспокоился, — отмахнулся ночной гость, разваливаясь на кресле. Будто готовился к представлению. — Давай, лицеист, колдуй.
Он поднял руку, растопырив пальцы, и меня прижало к полу. Словно кто-то невероятно могущественный, немного изменил силу земного притяжения. Вот только Будочник делал это играючи, одновременно стряхивая пепел от сигареты на ковер.
— Давай, лицеист, ведь погибнешь. Не буду жалеть, лицеист, не буду.
Я с трудом пошевелил пальцами, формируя Эгиду. Правда, в нынешнем состоянии попросту бесполезно рассекал воздух. Ничего не получалось. А еще было больно и не удавалось сосредоточиться.
