Следовало отдать должное старому вояке и пощадить его ноги — это сколько же он, бедолага, так простоял?
Но и отрывать его посреди молитвы мне показалось грубым.
Грязь на подошве ботинок мерзко скрипела, нарушая повисшую тишину. Я чуял, как благообразная старушка готова обругать меня одним лишь взглядом.
Я облизнул высохшие губы. Не сразу, но заметил, что вокруг светло: солнечный свет пробивался сквозь окна, но его ведь явно было недостаточно. То, что горящие огненными точечками свечи тоже светят, мне как-то в голову не пришло, и я поднял взгляд.
И ахнул.
Провод тащился по потолку, будто змея. До умения знакомых мне электриков укладывать проводку так, чтобы ее едва было заметно, местному мастеру было далековато. Дело в другом — я нигде не видел снующего бесенка.
За последние дни настолько привык к тому, что черт обязательно сопровождает едва ли не любой механизм, не говоря уж о машинах, что видеть нечто подобное было в новинку.
Я сглотнул — надо будет обязательно спросить, как это здесь работает, у Слави. И почему, если можно использовать священные силы для обычных нужд, используют бесов? Мне вспомнилось, что, по словам ангелицы, электрическими компаниями заведуют инквизатории, и вопросы начали отпадать. Сюда же не лезли с своими законами, правовыми актами и прочими бумажками все по той же причине. Дело ангелов — дело ангелов, а по царскому указу они неприкосновенны.
Я выдохнул, бросил взгляд на нехитрый товар, прятавшийся за толстым стеклом витрины: держащаяся на плаву за счет пожертвований да царской милости церковь могла предложить только серость священных книг да тусклые образа икон.
Ясночтение видело их иначе. За картонками с плохо отпечатанными лицами святых ей виделись амулеты. Георгий Победонесец, столь отважно пронзающий змея, обещал подарить плюс единичку к силе. И, если верить описанию, — временно. Видать, святость уходила из них, через пару-тройку недель обращая в пустые рисунки.
Иные же обещали разное — и на интеллект, и на выносливость.
— Интересуетесь, молодой человек? — Старушка оживилась. Из безбожника, что ворвался в святой дом, даже не перекрестившись, я обратился для нее в ставшего на праведный путь агнца.
— У меня нет денег, — честно признался. Нет, после того как мы забрали из оружейной лавки едва ли не самое ценное, что там находилось, у меня остались кое-какие копейки, но...
Она смотрела на меня пристально, фыркая себе под нос, а я почуял, что меня изучают. Что, здесь у божьих людей какая-то мания особенная? Для Слави я был любопытным экземпляром, для старушки... просто экземпляром.
Она же будто силилась сквозь толщину очков рассмотреть, вру я или нет. И, наконец, выдохнув, села на место, но поманила меня пальцем.
— Ты, парень, видать, молодой, рисковый да благородный. Иначе не стала бы с тобой наша Славя разговаривать.
Она говорила, едва разжимая губы, но я слышал ее так, будто она вещала мне прямо в ухо.
От нее пахло свежим молоком и булками — словно за ними старушка пыталась скрыть нелегкий старческий дух. Не знаю, почему сразу не обратил на это внимания, но ее голову покрывал красный, с кружевом, платок.
— Много кавалеров к ней хаживало. Да каких! При форме, при орудии! Не просто служивые, а служивые из служивых! Веришь-нет, а всем от ворот поворот. Тебя же вот приветила. Золотой лев как знамение будто был.
Я кивнул, смутно припоминая, что на шум сбежались горожане. Интересно, как они отреагировали на трупы автоматонов? Не спросили, почему крылатые воины оказались повержены этим самым божьим знамением?
Вопрос так и вертелся юлой у меня на языке, но я его озвучивать не стал.
Люди верят в то, во что хотят верить. Это не обман, коли мой образ видится им подходящим.
Голос Слави прозвучал во мне напоминанием, а я, наконец, понял что она хотела сказать. Не ее дело рушить чужую веру, какой бы они ни была.
Значит, и не мое тоже.
Старушка приняла мое молчание за смущение, сунула руку под прилавок и вытащила оттуда иконку, мало чем отличавшуюся от других.
Уникальная, прочитал я. Намоленная, словно всего того было мало, дополнило ясночтение. Увеличивает случайную характеристику на +3 единицы на несколько минут в случайный момент времени.
Я закусил губу. Чего не любил во всякого рода играх, так это предметы, механику которых почти невозможно отследить. Они как злая ухмылка их создателя — подвержены лишь одним им известным законам.
— У меня нет денег. — Я разве что не вывернул наизнанку карманы. Старуха лишь махнула рукой.
— Так бери. Для человека, что в божий дом пожаловал да с благим сердцем — не жалко.
Я принял дар, задержав взор на изображенном лице. Неизвестный мне святой хитро улыбался вопреки привычным образам. Там, где другие художники изображали смирение, автор сего чуда нарисовал немного наивную, простоватую, но ухмылку. Будто святоша собирался ограбить вас на пару-другую монет и оправдать все божьим промыслом. Не иначе создатель оной иконки человеком был как минимум незаурядным, а самого его в тот миг переполняло приподнятое настроение.
Я кивнул, пряча подарок в нагрудный карман — вот бы обрадовалась моя бабушка. Не было у нее иной мечты, кроме как той, чтоб я уверовал и таскал образа у самого сердца.
Кондратьич лишь чудом удержал в себе ту гамму чувств, что испытал при виде меня, но все они сводились лишь к одной.
К радости. Он был едва ли не дворовой пес, наконец-то обретший хозяина. Для пущей схожести ему не хватало быть велесом — тогда бы уж он точно размахивал хвостом.
И почему, вдруг подумалось мне, за все это время мне встречались в велесах только девчонки?
Я видел кошкодевочек, девушку-лису, да что там — даже коровка была. Мысли о Ночке тот же час заставили почувствовать себя виноватым. Даже у жестокости должен быть край.
И тем не менее хотелось своими глазами увидеть велеса мужского пола. Воображение, подстегнутое хорошим настроением, рисовало передо мной образ благообразного джентльмена. Не кошкодевочка, но мужелев. С обязательной гривой, ушами и хвостом.
Судьба довольно потирала руки, нервно хихикая на пару с злодейкой иронией. Мне бы прикусить язык и вспомнить, что многое из мной желаемого здесь мир тотчас спешит предоставить едва ли не на блюдце с голубой каймой. В своем особом, конечно же, изощренном, а то вовсе извращенном представлении.
«Ты для мира чужой, и он будет пытаться избавиться от тебя всеми способами» — слова Егоровны я слышал едва ли не музыкой, когда перед нами с Кондратьичем возникла парочка.
Остолопы, столь похожие на баранов одним лишь выражением лиц, преградили нам дорогу. Из-под фетровых шляп торчали загнутые, будто у чертей, рога.
Я глянул по сторонам — людей меньше не стало. Мимо нас скакали довольные и не очень жизнью прохожие: кто-то влюбился, кто-то ревел о потерянном рубле на мороженое, не стыдясь своих слез.
