– Вы должны как следует заботиться о ней, – сказала я. – Она всегда должна оставаться на виду, а еще лучше вести ее за руку. Вы вернетесь домой к четырем часам. Все ясно?
Они кивнули и обменялись торжествующими взглядами.
– Она всегда должна находиться между вами и не разговаривать ни с кем, кроме вас. Дорога в Челси… она безопасна?
– Совершенно безопасна, – заверил доктор Мид. – Мой экипаж будет дожидаться у ворот и заберет нас в три часа.
Мне трудно было выдержать его ласковый взгляд, подтверждавший то, о чем я уже давно догадывалась: он считал, что я жестоко поступаю с Шарлоттой, не выпуская ее из дома и что на этот раз мое решение было правильным.
Он подошел ко мне и взял меня за руку; его рука была теплой и сильной.
– С ней все будет в порядке. Даю вам слово в мраморе.
Сначала я не поняла, что он имел в виду, но потом вспомнила надпись на траурной броши: Дружба в мраморе, обиды в пыли.
Как только я повернула ключ в замке после их ухода, мой живот превратился в клубок извивающихся змей. Я вышла из темного коридора к окну столовой как раз в тот момент, когда экипаж доктора Мида отъезжал от дома. Лошади лоснились, колеса начали вращаться, и за считаные секунды они скрылись из виду. Я еще долго стояла у окна и старалась успокоить дыхание. Был идеальный мартовский день – яркий и голубой, с легким ветерком, трепавшим подолы юбок и ленты на шляпках. Я почти ощущала его свежесть, чувствовала прикосновение солнечных лучей к моему лицу. Я приоткрыла окно, и все вдруг стало ближе и громче. Девоншир-стрит не была оживленной улицей, но шум жизни внизу ошеломил меня.
Внизу проходила торговка клубникой; она остановилась перед домом и весело крикнула, приподняв свою корзинку:
– Не желаете ли купить дюжину ягод, миледи?
Я чуть не умерла от страха и резко опустила оконную створку. Мне пришло в голову, что я совершила ужасную ошибку.
Я позвала Агнес и услышала ее шаги на лестнице; потом ее круглое лицо появилось в дверном проеме. У меня перехватило дыхание, что-то болезненно сжалось в груди, и служанка помогла мне сесть.
– Нужно ли послать за ними? – спросила я. – Наверное, еще не слишком поздно.
– Сейчас они уже на полпути в Сент-Джалс, мадам, – сказала она.
– Шарлотта никогда… она никогда…
– Знаю, мадам. Но она в надежных руках. Помилуй боже, даже если что-нибудь случится, кто может быть лучше опытного доктора? И ее няня тоже будет рядом. О ней хорошо позаботятся, и вы это знаете, иначе не отпустили бы ее, правда? Разрешите, я принесу что-нибудь для успокоения ваших нервов.
Я положила руки на колени и постаралась глубоко дышать. Потом она вложила бокал мне в руку, и я выпила. Напиток обжег мне горло и приятным теплом разлился в желудке.
– Постарайтесь не беспокоиться, мадам. Вы поступили замечательно, когда разрешили Шарлотте подышать свежим воздухом и размять ноги. Она резвая и смышленая девочка.
– Правда?
– Конечно. Когда она вернется, у нее будет масса историй о том, где она побывала и что видела.
– Ты так думаешь?
– Можете не сомневаться, мадам. И сегодня ночью она будет крепко спать, попомните мои слова.
– Она всю свою жизнь находилась рядом со мной. Но она хотела уехать, Агнес! Послушать ее, так можно подумать, что я была ее тюремщицей!
– Вот, выпейте еще глоточек. Очень хорошо. Почему бы вам не прилечь, пока я скажу Марии, чтобы она приготовила горячий какао? Я перестелила вашу кровать, теперь там все свежее и белое, как сугроб.
– Как ты думаешь, мистер Каллард хотел бы, чтобы она жила таким образом? – Я уставилась в глухую стену. – Как думаешь, он хотел бы, чтобы она выросла обычной девочкой?
Последовала пауза.
– Вы отлично справляетесь, мадам. Вы делаете для нее все, что можете.
Но это не было ответом на мой вопрос.
На столе в кабинете лежал мой раскрытый атлас. Я попросила кучера доктора Мида показать мне точный маршрут: на юг до Ха-Холбурна, потом через Сент-Джайлс по Оксфорд-стрит и на запад, где дома сменяются полями. Я согнулась над атласом, водя пальцем по линиям. Маленькие улочки и аллеи постоянно пересекались с маршрутом. Даже в такой погожий день, как сейчас, доктор Мид не сможет предугадать все угрозы: кто может наблюдать за ними, прижавшись к стене, или следовать за ними, держась на расстоянии. У меня снова запершило в горле, и я стала наугад перелистывать страницы, стараясь отвлечься на изучение карты южного Суррея.
Я посмотрела на часы: они уехали двадцать минут назад. По словам доктора Мида, он ожидал прибыть на место в половину второго, а в три часа вернуться к экипажу и приехать сюда той же дорогой. Итак, мне предстояло два с половиной часа ожидания. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как я чистила портреты моих родителей, поэтому я послала за смесью буры, воды и купоросного масла, надела фартук и перчатки и накрыла стол в гостиной старой скатертью. Я сняла картины с подвесок, положила их бок о бок на столе и немного поболтала с ними, прежде чем начала аккуратную очистку: сначала отец, потом мать. Я восхищалась тем, как умело художник уловил остроумный характер матери и намек на шутливую улыбку в уголке ее рта. Вероятно, он был влюблен в нее, потому что не воспроизвел сходным образом характер моего отца. Но были вещи, известные только мне, которые не могла передать ни одна картина: как от него пахло трубочным табаком, как он напевал старые моряцкие песни, когда спускался по лестнице, поглаживая перила широкой ладонью. Разборка и упаковка вещей была душераздирающим зрелищем: я стояла в дверях, пока столы и бюсты закрывали чехлами от пыли, а равнодушные люди ходили по комнатам, оценивая наш дом и нашу жизнь, где отныне распоряжалась тетя Кассандра. Хуже всего было, когда эти мужчины смотрели на меня, как на умственно неполноценную, потому что тогда я не могла говорить и безмолвной тенью ходила по комнатам.
Спустя годы Амброзия рассказала мне сплетню, которую она услышала от сельских жителей: я тоже умерла, и девочка с мертвенно-бледным лицом и запавшими глазами была призраком. Я завидовала сестре, но не ее модному брогэму, ее дому и даже не ее самоуверенности и непринужденной манере общения со всем миром. Нет, я завидовала лишь тому, что она рассматривала четырнадцатое июня как обычный день календаря, – возможно, с мимолетной печалью о смерти наших родителей, если она вообще помнила об этом. Значение этого дня могло дойти до ее понимания и так же быстро улетучиться, поскольку это не могло причинить ей душевных страданий или омрачить ее мысли. В общем, изменить ее жизнь.
Когда я почистила портреты, то впитала остаток смеси древесной золой. Потом я взяла блюдечко с льняным маслом, обмакнула перышко и легкими касаниями проводила по их чертам, пока они не засияли. Пока я работала, я поглядывала в окно, но не замечала ничего необычного, кроме мужчины, который в течение нескольких минут стоял на другой стороне улицы, прислонившись к ограде, и курил табак. Он был изжелта-бледным, с темными бровями и волосами, в шляпе и темном костюме. Единственным необычным предметом был незажженный факел у него в руке. Очевидно, это был факельщик, ожидавший кого-то или же наступления темноты, хотя до заката оставалось еще много времени. С каждой затяжкой он задерживал дым в легких так долго, как будто глотал его, но потом выпячивал губы и выпускал целое облако. После двух или трех таких затяжек он почувствовал, что за ним наблюдают, поднял голову и увидел меня в окне. Я не пошевелилась, но он вынул трубку изо рта, лениво приподнял шляпу и побрел прочь. Я не могла представить худшей работы, чем у него, когда нужно было всю ночь бродить в темноте, не зная, что ждет впереди или позади.
