– Да, – прошептала я в ответ.
– А там мой дедушка?
– Да, – прошептала я. – Завтра ты познакомишься с ним. А теперь закрывай глазки, и утром я достану нам свежего хлеба и парного молока, которое мы согреем в кастрюльке. Тебе понравятся молочницы: они носят молоко на коромыслах, а их кружевные чепцы желтые, как сливочное масло.
Она пожаловалась на холод, и я снова растерла ей руки. Все дрова и уголь остались на Девоншир-стрит, а здесь ничего не было. Она закрыла глаза, и я тихо убаюкала ее, как будто ей приснился дурной сон. Теперь она жила в таком сне. От Девоншир-стрит до Олд-Бейли-Корт; от Блумсбери до Флит-стрит. Это было похоже на историю в одной из ее детских книжек. Но в жизни все не так, как в сказке.
Когда над крышами забрезжил рассвет, другая комната опустела; Эйб ушел на рынок. Я решила, что пока ему лучше не знать о Шарлотте, – так ему будет нечего скрывать. Когда он вернется, мы перенесем наши вещи в новое жилье, а там я придумаю какой-нибудь план. Меня грызло чувство вины, здесь нужно было многое сделать, а после моего ухода никто не позаботится об этом. Полы, камин и оконные стекла заросли сажей и угольной копотью, и нужно было развести новую порцию щелока, чтобы Эйб мог отмыть свою одежду. Но времени не оставалось, и он вынужден был сделать это самостоятельно.
– Мне холодно, – снова сказала Шарлотта, подвинувшись ко мне на кровати. Я поцеловала ее в лоб и плотно закутала в одеяло.
– Ох, – я кое-что вспомнила. – Все эти годы я откладывала одежду для тебя. Хочешь посмотреть?
Не проявляя особого любопытства, она смотрела, как я подхожу к сундуку в углу комнаты и выкладываю стопки льняной, ситцевой и шерстяной одежды. Это заняло немного времени, и я стала показывать ей наиболее красивые вещи: коричневое платье, изящно ушитое в талии, модную фетровую куртку лишь с одной дырочкой под мышкой.
– Тебе нравится?
Ее лицо было гладким, как мрамор. Разумеется, ей не нравилось. Она привыкла к спитфилдовским шелкам, а я показывала ей сборную солянку из дешевой ткани, которую носили другие люди; возможно, некоторые даже умерли в ней. Эта одежда была наполнена воспоминаниями о прошлой жизни; я сложила ее и убрала в сундук. Шарлотта, казалось, была готова заплакать.
Раздался стук в дверь, и наши взгляды встретились в безмолвном потрясении. Я не сказала Шарлотте, что мы прячемся, но она каким-то образом понимала это. Стук раздался снова, быстрый и нетерпеливый.
– Эйб, ты дома? – Это была Нэнси Бенсон со второго этажа. Я затаила дыхание, не осмеливаясь даже скрипнуть половицей. – Эйб? Мне показалось, я слышала шаги на лестнице вчера ночью и просто решила проверить…
Дверь была заперта, но что, если у нее есть ключ? Если она войдет сюда и увидит нас… Я ощущала ее присутствие за стеной, представляла ее пухлые пальцы на ручке двери и мысленно посылала ее прочь. Через минуту-другую она оставила свои попытки, и ступени лестницы заскрипели, когда она начала спускаться вниз. Это лишало меня возможности набрать воды из водокачки во дворе; я не могла рисковать, пока Нэнси разнюхивала все вокруг, словно ищейка. Мы не могли умыться, значит, не имело смысла разводить огонь.
Я быстро оделась и распахнула окна, чтобы проветрить комнаты, думая об Агнес, которая говорила, что вентиляция необходима для здоровья в доме. Ощутив болезненный спазм в животе, я осознала, что обитатели дома № 13 на Девоншир-стрит уже проснулись. Несомненно, Агнес заламывает руки в смятении, а по ее добродушному лицу катятся слезы. Она не сможет поверить, что я оказалась злодейкой и забрала девочку. Лишь две недели назад мы сидели на кухне спустя долгое время после того, как все заснули. Между нами горела свеча, и перед каждой стоял стаканчик хереса.
– Это не ее ребенок, – прошептала она. Ее губы блестели от вина.
Я молча слушала вздохи и шорохи ветра во дворе. Когда я решилась заговорить, то постаралась изобразить смесь изумления и недоверия.
– Почему ты так говоришь?
– Она не беременела, – сказала Агнес. – Ее живот был плоским, как барабан. Ее аппетит не изменился. И… – Ее светло-голубые глаза обежали комнату, как будто миссис Каллард могла прятаться в тени. – У нее были крови каждый месяц. Потом, через несколько месяцев после смерти ее мужа, рабочие доставили колыбель и установили ее в детской. Тогда это была не детская, а обычная спальня. Хозяин иногда спал там, если поздно возвращался домой – а перед его смертью это случалось все чаще и чаще, если он вообще возвращался.
Она выдержала паузу, наслаждаясь своим рассказом и наличием благодарной слушательницы. Мария была не склонна к сплетням, и Агнес радовалась возможности поболтать наедине. Ее было нетрудно разговорить.
– На чем я остановилась?
– На колыбели, – сказала я.
– Ах да. Я говорю: «Мадам, для кого это?» А она и отвечает: «Для моего ребенка. Я жду ребенка». Ну и дела! У меня глаза на лоб полезли. Сначала я подумала – только не говори Марии об этом – я подумала, что она с кем-то сошлась так скоро после смерти хозяина. Знаю, с моей стороны было ужасно думать такое.
Она аккуратно отпила еще глоток хереса и доверительно наклонилась ко мне, так что я почувствовала запах ее дыхания.
– Я не ожидала, что ребенок появится в тот же день.
Я изобразила неподдельное удивление.
– Она послала меня с заказом для галантерейщика, хотя у нас полно всякой одежды, а Мария оплатила счет. Когда мы вернулись, то услышали странные звуки. Сначала я подумала, что где-то застряла кошка. Но когда я поднялась наверх… вот она, крошка, уже лежит в колыбели! Положим, я точно не знаю, как оно все устроено; у меня нет детей. Но я уверена, что дети не рождаются за такое время, какое нужно для покупки пуговиц, – это так же верно, как то, что меня зовут Агнес Фаулер. Если бы я была совсем простушкой, то решила бы, что она купила ребенка в магазине «Фортнэм»!
[20]
– Может, так оно и было, – сказала я, и мы обе рассмеялись. Я отмерила нам еще по одной порции из бутылки, хотя Агнес изображала, что с нее достаточно. Она все больше нравилась мне, светлоглазая, седая, с мучнисто-белой кожей. Она была пухлой, как подушка, и болтливой, как сводня. Обычное «Доброе утро!» могло задержать нас в комнате на пятнадцать минут, пока она рассказывала ту или иную историю, а пожелание спокойной ночи – оставить в восхищении и недоумении перед тем, как эти два слова могли привести к истории о моряке из Ньюкасла, который попытался продать ей козу в Спитфилдсе.
– Значит, она сама не выкармливала ребенка? – поинтересовалась я.
– Боже мой, нет, – ответила она. – Богатые господа этим вообще не занимаются. В тот же вечер к нам пришла кормилица и оставалась около года. Ее звали Белинда – такая же молодуха, как ты.
