Жила, демонстрируя обезьянью ловкость, залезает по двери на соломенную крышу сарая, дает нам по очереди руку, помогает забраться наверх.
Обзор с крыши отличный, весь «колизей» как на ладони. Неровный людской круг в несколько рядов, красные и желтые пятна бликующих пламенем лиц, темные спины, Эгмунд, скрестивший на груди руки, спокойно ждущий начала. Неплохая позиция для снайперского выстрела, думаю укрепившись на коньке. Жаль Невул не успел вернуть себе лук, всадить бы этому Эгмунду промеж ушей добрую бронебоечку и финита ля комедия.
Уводят коней, троих, все еще вооруженных урманов оттесняют от крыльца, берут с двух сторон в плотные клещи, в первый ряд зрителей не пускают. Стоят, рожи каменные, зенки только поблескивают под надвинутыми на лоб шлемами. Среди верховых, что пришли с боярином я узнаю Кульму и Протаса, что были на совете в корчме на пристани. Они вдвоем составляют компанию болезненно осунувшемуся Минаю, поддерживают его под белые рученьки как дорогущую хрустальную вазу.
К Головачу подходит Бур и начинает что-то бубнить на ухо. Затем боярин отстраняется и коротким кивком отсылает сына из круга. Поднимает с земли и надевает на левую руку круглый, окованный по краям и в середине деревянный щит, вытягивает меч и стучит три раза плашмя по кромке щита.
Судебный поединок начинается.
Мочить друг друга с налета противники не спешат, медленно кружат то по часовой, то против, выбирая момент для первого удара.
Урман чуть повыше, но длина рук у них одинаковая. Поступь боярина тяжелее и сам он мощнее, каждый переступ его толстоикрых ног в красных, мягких сапожках основателен и тверд, Эгмунд на первый взгляд превосходит в скорости и подвижности. Поверх кольчуг у обоих кованые наплечники и стеганые кожаные безрукавные накидки длиной почти до колен, с металлическими пластинами на груди. На голове урмана простой круглый шлем, у Головача такой же, но с плоской стрелкой наносника и бармицей, закрывающей щеки, горло и шею сзади. Если бы они были боксерами и если отменить фактор неожиданного нокаута в раннем раунде, мой фаворит, безусловно, более молодой и выносливый урман. На долгую дистанцию Головач вряд ли способен, поэтому он должен стремиться вырубить Эгмунда до неизбежного появления в своем организме признаков усталости и одышки. Урману, напротив, стоит попробовать загнать противника, чтобы у того не осталось сил на лишний взмах мечом.
Подавляющее большинство следящих за поединком на стороне Головача. Если кто кроме троих союзных Эгмунду урманов и симпатизирует Седому, то афишировать этот факт не торопится.
Первый удар пропускаю даже я, привыкший улавливать подобные моменты в боксе. Урман вдруг делает резкий выпад на правую ногу и хлестко сечет клинком на уровне плеча. Головач отбивает щитом и сам со звоном лупит в щит противника.
Толпа ахает, соперники снова пускаются в круговое брожение.
Седой Эгмунд постоянно дергает боярина обманными телодвижениями: то плечом резко поведет, то сделав шаг, тут же возвращает ногу обратно, начинает ход в обратную сторону, щитом в метре от боярского лица водит как тореро красной тряпкой перед быком.
Головач не покупается, наглухо прикрыв щитом корпус, ждет своего часа.
Топчутся они уже минут пятнадцать, за это время успев обменяться тремя ударами по гулко звенящим щитам. Пока до Эгмунда не доходит, что таким неспешным образом Головач способен кружить хоть до обеда без ущерба боеспособности. Тогда нетерпеливый урман буквально взрывается и рушит мои расклады на этот бой. Показав, что в очередной раз хочет сменить направление кругового движения, вертится вокруг себя на пятках, заходя за спину боярину. Головач вовремя просекает замысел оппонента, принимает на щит град ударов на разных уровнях, даже один раз подпрыгивает, уходя от маха в голени. Урман ловко орудует своим щитом, финтит, пытается наносить плоскостью и кромкой неожиданные удары, со свистом рубит мечом. Головач успевает уходить и закрываться, но Эгмунд ни на секунду не сбавляет темпа при котором у боярина нет возможности контратаковать. Пока ни один из нанесенных урманом ударов не достигает желанной цели, останавливаются либо щитом, либо клинковым блоком, либо вовсе пролетают в пустоту.
Народ гудит, ухает и ахает при каждом ударе, одобрительно ревет при каждом отбиве, освистывает наглого урмана.
Опытным взглядом я улавливаю тот тончайший миг или грань за которой наступает усталость. Урман уже не столь быстр, боярин не так твердо ставит блок, один раз не доворачиваетруку со щитом и удар меча скользит по плечу, брызнув сбитыми с бармицы колечками.
Понимают это и бойцы. Седой Эгмунд как почуявший вкус крови волк кидается на жертву с удвоенной яростью. Ему кажется, что поднажми он еще чуть-чуть, и достанет ставшего неповоротливым боярина. И опустившийся ниже груди щит в руке боярина тому несомненное доказательство.
Урман долбит по левой руке боярина, хочет выбить исщепленный щит и совсем забывает про меч противника. Вот тут Головач пускает в дело собственный клинок, наносит несколько мощных ударов, которые ошеломленный урман с трудом отбивает. Упрямо наклонив голову, Боярин прет танком, Эгмунд отступает по кругу. Отдышавшись, как озверевшая от страха и жажды крови собака кидается на кабана, урман снова бросается на боярина. Сталкиваются клинки, сухим треском трещат щиты, все чаще звенькает броня в пробитых брешах защиты. Головач сбивает с урмана шлем, тот рычит, расплевывая горячие слюни. Из-за рева благодарных зрителей уже почти не слышно звуков боя.
Внезапно все заканчивается. В очередной раз отбив удар меча, Головач изо всех сил двигает щитом наотмашь и у него получается на секунду развернуть урмана спиной к себе. Сильный удар под колени, ноги урмана как сломанные спички проваливаются вперед. Падая на спину, урман отмахивается в ответ и, разрубая фильдиперсовый сапог, с хряском попадает в берцовую кость правой ноги боярина. Головач ревет, неловко оступается, рубит в падении шею урмана и всей тяжестью своего живота надевается на выставленный мертвеющей рукой меч.
Ошарашенный народ безмолвствует.
Занавес.
Глава двадцатая
Мать твою! Вот так драма по Шекспиру! Ничего себе, учудили мужики, практически одновременно убились! Кого ж теперь победителем считать, коль они оба окочурились?
В центр круга к лежащим, можно сказать, в обнимку телам спешно кидается добрая треть свидетелей судебного поединка, озабоченная тем же вопросом. С урманом, похоже, все ясно: его голова держится на шее за счет мышц и лоскута кожи, ибо позвоночник перерублен начисто. Мертвеца оттаскивают прочь. Переворачивают Головача вспоротым брюхом кверху, кто-то торопливый выдергивает из него окровавленный меч, за что удостаивается от внезапно открывшего глаза боярина гневной, нецензурной тирады.
Хо, живехонек, кормилец!
По рядам сочувствующих проносится вздох облегчения. Теперь хотя бы ясно за кем осталась правда.
С крыши нам отлично видно как Головач корячится на спине, кряхтит и постанывает, втолковывает что-то обступившим его соратникам и родственникам. Ни сесть, ни, тем более, подняться ему не дают, прижимают ласково к земле, чтоб поменьше пробитой требухой шевелил. По потерянным лицам сыновей легко читается печальное будущее главы семейства. Еще бы, вытаскивай, не вытаскивай меч из раны, с такими дырками в животе, думаю, тут не выживают, какими травами не лечи. Его бы в хирургию на полостную операцию определить, а не на сырой земле пластать.
