Шишу они ни в городе, ни возле Минаевого жилища не видели.
Как оказалось запасы небесных вод с выплеснутым утренним ливнем отнюдь не иссякли. Перед заходом солнца снова полил дождь, скоро перейдя из быстрой фазы в медленную, затяжную морось. В мире и на душе делается уныло и безотчетно грустно, чуть ли не физически ощущаю как острые зубища зеленой тоски впиваются в мой загорелый загривок. Вдруг захотелось праздника, такого, чтоб порвали три баяна…
Велю Гольцу разыскать Кокована и немедленно доставить сказителя в усадьбу.
По моей просьбе и с согласия боярыни мужики режут кабанчика. Разделанную тушу кусками жарим на открытом огне под большим навесом для телег. Противный дождичек полощет остаток вечера и всю ночь. Сидим в два ряда вокруг костра практически, до рассвета, жуем мясо, запиваем безалкогольным квасом, слушаем Кокована, сами поем под странный голос его гуслей. К слову, играет прохиндей не в пример лучше, чем в первый раз, когда я его услышал. Тут тебе и аккомпанемент под вокал и соло залихватские. Репетировал, наверно, усиленно. Видно, что Кокован без ума от своего нового репертуара, нравятся ему и «Варяг» и «Катюша» с «Черным вороном». После пятого прогона, подкидываю в массы парочку суперхитов моего времени и уже далеко за полночь усадьба полнится многоголосым хором, ревущим: «Комбат, батяня, батяня, комбат!» и старательно выводящим: «Выйду ночью в поле с конем….»
Я с наслаждением пою громче всех, переживая необычайный подъем и чувство единения с вверенной мне сводной дружиной. Веселья особого нет, вокруг себя вижу сплошь одухотворенные и серьезные лица, зато удается отогнать на почтительное расстояние тварь-тоску. Подтянувшихся на чарующие звуки музыки сторожей, в основном из Бадаевых воев, отправляю по местам с обещанием обязательно спеть вместе с ними, когда минует тревожная пора.
Сытый, уставший народ начинает расползаться в поисках местечка для ночлега. У костра из неспящих со мной Голец, Невул и Липан, еще пять человек дрыхнут полулежа рядом.
— Что, батька, думаешь — быть сече? — спрашивает Голец притворно ленивым голосом.
— Поглядим, — говорю уклончиво. — Не хотелось бы. Давайте-ка, братцы, тоже поспим, лезьте в телеги, вон в тех сено постелено, устроимся как-нибудь.
Утром в серой дерюге небосвода появляются рваные прорехи, в которые сначала застенчиво, а потом бесцеремонно ввинчиваются щупальца солнечного спрута. Все еще сильный ветер окончательно разрывает некогда цельное полотнище сплошных туч на тысячи лоскутов, которые теперь похожи на осколки грязного весеннего ледяного крошева, плывущего по холодной воде. За час до полудня небо практически полностью очищается, а солнце вновь принимается греть по южному горячо. Соломенные крыши сараев исходят жидким паром, листва блестит, точно навощенная. Запахи стоят просто убийственные.
Работные бабы собирают по усадьбе у кого что есть сырого из одежды, развешивают на солнышке. Из терема выходит знахарь Дохот, поправив на плече сумку на длинной лямке, слезливо щурится в небо и мелким, торопливым шагом покидает усадьбу как тот, сделавший свое дело мавр.
После обеда отправляю пацанву следить за дорогой, нельзя, чтобы появление Миная застало нас врасплох. Полагаю, задержанный дождем, он не заставит себя долго ждать. И точно: едва успеваю расставить по местам людей, слышится сигнальный свист с конюшенной крыши. Через три минуты прибегают мальчишки.
— Идет!
На сей раз на Минай предстает перед нами настоящим франтом. На нем коричневые полусапожки из мягкой, хорошей выделки кожи, с налипшей на подошвы грязью. Светло-серые онучи, перевязанные зелеными лентами — оборами, полосатые, многоскладчатые шаровары в красно-желтую полоску и малиновая, хитрым узорочьем шитая рубаха, подпоясанная желтым же поясом. Поверх рубахи темная накидка вроде плаща. На поясе кроме привычного ножа и кожаного кошеля — мошны еще и меч в дорогих ножнах. Пальцы в золотых перстнях, на шее толстенная голдовая цепка — гривна. Голову с усами то ли подстриг, то ли просто помыл, смотрятся свежо. Ни дать, ни взять — уважаемый человек, авторитет. Красавец мужчина. Такому попробуй откажи.
Воротная стража из самых отъявленных Липановых дулебов радушно распахивает обе створки, запуская на двор не две, а уже три, ломящиеся от поклажи повозки. Колеса тележные большие, тяжелые, без спиц, сбиты из цельных досок. Кажется, что они вообще не способны вращаться.
Предотвратить творящееся самоуправство сразу я не успеваю, разворачивать теперь только народ смешить. Машу руками, кричу: «Влево отгоняй, возле ограды ставь, возниц взашей, запирай воротай!»
На решительных лицах мужиков читается твердое нежелание и на этот раз выпускать добро с подворья. Вот черти, думаю, с этих станется, нищего разуют…
С расправленными плечами и выпяченным вперед животом Минай гордым павианом пересекает усадебный двор. Так и пышет уверенностью, глаза сверкают как у кота, почуявшего флакон с валерианкой. Не иначе, об отказе и не помышляет.
Вот сейчас мы тебя удивим!
Подниматься на крыльцо Минай не стал, останавливается перед ним посередке, засовывает большие пальцы под ремень, стоит неподвижный как памятник. Ждет, внимания ни на кого не обращает.
Посылают в терем за хозяйкой. Я с Гольцом и Рыкуем подхожу ближе к Минаю.
Боярыня Любослава входит на крыльцо точно на эшафот. Ее голова по самые брови укрыта плотным темно-серым платком. Лицо кажется исхудалым и нездоровым как после тифа, под лихорадочно горящими глазами вспухли наплаканные синяки.
Мелькнула и испуганно исчезла в дверях фигура боярской дочки, в глубине терема послышался плач ребенка. К окнам приникли любопытствующие лица.
Минай, подобрав левой рукой плащ на животе, совершает неожиданно глубокий наклон, пальцами правой касаясь земли. Глядя на Любославу снизу вверх, говорит мягким голосом:
— Исполать тебе, краса Любославушка! Вот и вышел срок нашего уговора! Пришел я узнать: после положенных дней скорби по усопшему мужу, согласишься ли стать моей женой? Ты уж прости, что тороплю с ответом, для меня это очень важно, ждать дольше не могу и причин этому очень много.
После двухминутной паузы с болезненным стоном и, как мне кажется, с наслаждением Любослава рвет с головы платок. Встряхивает освободившимися, неаккуратно и очень коротко остриженными волосами, глядит с упрямым, отчаянным вызовом.
Минай отворачивает голову, точно его ударили по щеке. Голец возле моего уха удивленно присвистывает. Я толкаю его локтем.
— Чего это она? — спрашиваю шепотом. — Зачем косу отстригла?
Сожгла косу. Не хочет она больше замуж. Свататься к ней теперь до-о-лго никто не сможет. В глазах моего верного денщика мелькает огонек восхищения. Судя по всему не каждая баба здесь решается на такую радикальную меру. Замечаю вокруг еще не мало отвисших в удивлении челюстей.
Руки боярыни безвольно опущены, словно у неживой, шевелятся только посиневшие губы.
— Не пойду я за тебя, Минай. Никогда! Буду по мужу убиенному жизнь догоревывать. Уходи.
