Намеренно не поднимая глаз на Матвея, пытаюсь одновременно забрать у него сына и скрыть собственное волнение от всколыхнувшихся в груди воспоминаний. Новый парфюм, хороший пиджак, другая стрижка, а энергетика та же: густая, тёмная и подавляющая, обжигающая, как плавленая смола.
Случайно дотрагиваюсь мизинцем до загорелой кисти. Кожу тут же прошибает статическим электричеством. Он тоже вздрагивает, но Тёму не отпускает. Оцепенение, наконец, взрывается, режет осколками запертой во мне тоски. Прильнуть к нему, к ним обоим хочу. Вспомнить хочу, как это – быть слабой. Как это – быть его...
Только чего хочет он? Кем вырос тот мальчик, который любил меня когда-то?
– Как его зовут? – тихо заговаривает Матвей, заставляя меня нервно сглотнуть. Не к добру это затишье, но мысли тяжёлые, неповоротливые сейчас не в состоянии уловить подвох.
– Артём. В честь прадеда, – быстро добавляю, будто в попытке оправдать свой выбор.
Не знаю зачем, наверное, чтобы убедиться в одобрении смотрю ему в глаза и понимаю, что у нас обоих потихоньку начинают сдавать нервы. Вот-вот рванёт, время на секунды.
– Отчество какое?
Оказывается, словами можно бить наотмашь... тихими, свинцовыми, ёмкими словами...
– Матвеевич, – снова тяну руки к Тёме, и снова безрезультатно.
– Хорошо, – переводит он взгляд куда-то мне за спину. – Спать будет долго?
– Часа полтора-два, не меньше, – грустно улыбаюсь, заметив, как он непроизвольно поглаживает большим пальцем плечо причмокнувшего сына. – Он ещё соня совсем.
Короткая улыбка, адресованная не мне, но Тёме, сжимает сердце щемящей материнской гордостью. Однако последующие слова Лиховского расставляют всё по своим местам, напоминая, кто он на самом деле и что.
– Ей можно доверить ребёнка? Прогуляю тебя как следует.
– А ты не много ли на себя берёшь? – нервно смеюсь, расправляя плечи.
– Брось, – ухмыляется он, передавая Тёму взволнованно переступающей с ноги на ногу Тамаре и, дождавшись, когда та исчезнет с нашим сыном в дверном проёме, резко разворачивает меня спиной к себе. – Ты ведь не надеялась, что обман так просто сойдёт тебе с рук?
Негодование выбивает воздух из лёгких почище прижатого к моему горлу предплечья. Под давлением крепкой руки не то что сглотнуть не получается – слова еле проталкиваются, царапая гортань задушенным хрипом.
– Обман? Не заговаривайся, Лиховский. Врал только ты. Я всего-то развязала тебе руки. Смотрю прилично награбил. Приоделся, машину купил. Радуйся, сволочь. Только подальше от нас.
– А кто, глядя этими огромными невинными глазами мне в лицо, заливал, что Беда ошибся? Что никакой беременности нет в помине? Чего молчала, спрашиваю? У нас же тогда ещё хорошо всё было. Почему не сказала – ломала голову, оставить или нет? Ты не охренела ли решать за нас троих?
Помертвев, слушаю его бредни, понимая, что ничего и никак уже не докажу. А он резко отпускает моё горло и как мешок картошки перекидывает через плечо.
– Я в тот день только узнала, – молочу руками по широкой спине, с ужасом понимая, что он прямиком через огород несёт меня к озеру. И явно не для того, чтобы позагорать на берегу. – Лиховский, отпусти меня! Совсем с катушек съехал?
– Лучше молчи. Потому что я тебя, суку, задушить готов. Но ты нужна сыну. Ты мне нужна. Я эти жалкие полтора часа ждал почти два года.
Глава 48
Мой воздух
Лихо
Я знал. Я, мать её, задом чувствовал, что это "прости" совсем не про побег по-английски, и Вера – упрямая, на всю голову повёрнутая на добродетели мерзавка – наверняка наворотила какой-нибудь эпичный звиздец. Но, чёрт возьми, его масштабы превзошли мои самые грандиозные ожидания! Слинять с моим ребёнком! Это слишком даже для Поплавской.
Из-за мутной пелены перед глазами и каши в мозгах я плохо соображаю, зачем потащил Веру в сторону озера. Знаю только, что поломаю любого, кто рискнёт сейчас вклиниться между нами. Эти полтора часа возмездия только мои. И она это знает. Вот как молотит отчаянно куда только руками достаёт. А у меня в голове мутится от запаха её сладкого, такого дразнящего, что кровь кипит и ладони горят от тепла упругих ляжек. Сжимаю их крепче, с трудом веря в реальность происходящего. Так сладко ёкает сердце в груди. Так тягуче отдаёт ударами в паху, будто там сосредоточен эпицентр всех нервных окончаний.
Вера без умолку что-то предъявляет, долбит по ушам поочерёдно то угрозами, то упрёками, а я плавлюсь как свечной огарок. И не от палящего зноя, совсем не от него. От собственных грязных мыслей, замешанных на ярости и адской похоти. Нам надо поговорить, определённо надо, но мне сейчас не осилить конструктивный диалог. Пока не напьюсь досыта её стонами – нет.
Краем глаза вижу, как сильно она похудела, почти не чувствую веса. Даже удары по спине – что голубка крыльями хлопает. Эта чертовка хоть на хлеб имеет? Сына моего чем кормит?
Белый ситец облепляет округлый зад как вторая кожа и по мере того, как Вера ёрзает, задирается всё выше и выше. Если Ледышка всерьёз надеется меня остудить, то выбрала самую провальную тактику.
– Что, силёнок не хватает сопротивляться? – мрачно усмехаюсь, игнорируя прокатившуюся по телу волну возбуждения. – До чего ты себя довела? Одна кожа да кости. Ещё раз взвалишь чужие заботы на свои плечи, клянусь, я тебе голову откручу. Моё дело зарабатывать, а твоё – радовать душу и взгляд. Больше никаких побегов, никаких тайн. Ты меня поняла?
– Ах тайны?! И как я, по-твоему, могла признаться, когда ты вечером заливаешь мне про трудовые будни таксиста, а в полдень следующего дня спокойно грабишь да ломаешь людям кости? Повесить тебе на шею новорожденного сына? Чтобы ты вообще... убил кого-нибудь?! Чтобы тебя посадили или искалечили где-нибудь? Куда мне было идти – домой, Лизке душу травить?
Закатив глаза, обречённо вздыхаю. Это ж Вера. Она постоянно всем должна, и сделать что-то в своё удовольствие, не думая, не сомневаясь, не терзая себя угрызениями совести для неё смерти подобно. Поэтому приходится затолкать поглубже своё желание отодрать мерзавку как Сидорову козу прямо сейчас за первым же кустом шиповника, и всё-таки попробовать сначала достучаться. А для этого нам обоим неплохо бы остыть.
– Ради меня, говоришь? – вкрадчиво поизношу, опуская извивающуюся ношу на берег, густо поросший кочками осоки.
– Нет, Мась. Ради себя! – огрызается она, свирепо сверкая сощуренными глазами. Завелась, электропила. Совсем не чувствует, глупая, подвоха. – Видишь, вся свечусь от счастья?
– Прости, – с широкой улыбкой повторяю короткое слово, выцарапанное в памяти безнадёгой и болью.
И швыряю её прямиком в тёмную гладь водоёма, от души упиваясь захлёбывающимся визгом. Наверное, Верин вопль слышно на всю деревню, но мне сейчас плевать. Нужно объяснить один раз и доходчиво. Чтобы больше к этой теме уже не возвращаться.
