Но ведь ворон не зря привёл её к нему, так что, как ни крути, а она его аэсмэ, и значит, ответственна за судьбу этого медведя до тех пор, пока он не сможет жить дальше без её помощи. Может, Тильда согласится пока приютить его у себя? Он сильный, поможет ей избушку подлатать, вон уже угол, что смотрит на реку, покосился.
Но вёльва не любит божьих людей…
Олинн взялась метёлку, не привыкла сидеть без дела. Надо навести порядок в избушке, а то вернётся Тильда, будет недовольна. Она почистила очаг, принесла ещё дров, перемыла котелки и смахнула повсюду пыль. Убралась в шкафу со склянками, перестелила лежанку Тильды и принесла свежей мяты, чтобы разложить на полу, да так и провозилась до самой темноты. В замок сегодня она возвращаться не собиралась. Торвальд тоже появится только завтра, да и то к вечеру. Но когда стемнело, она вдруг задумалась, а где же ей лечь спать?
Оставаться с Бьорном вдвоём в избушке ей было страшно, но и спать на улице тоже не хотелось. И она снова пожалела о том, что так некстати отпустила Торвальда. Посидела какое-то время, глядя на догорающую свечу и слушая лягушачьи трели, а затем задула огонёк и улеглась на лежанку Тильды, поставив рядом кочергу и положив кинжал под подушку. Мало ли, вдруг этому медведю, что дурное в голову придёт…
А где-то посреди ночи Бьорн снова начал метаться во сне и кричать, и теперь она отчётливо разобрала слово, которое он произносил ещё в прошлый раз.
Лирия… Лирия…
И теперь стало понятно — он зовёт в бреду какую-то женщину.
Олинн некоторое время лежала в темноте, слушая его тяжёлое дыхание и эти душераздирающие стоны, но поняла, что не сможет больше уснуть. Она сползла с лежанки, зажгла свечу и налила в кружку отвар. Прихватив с собой кочергу, подошла и присела у изголовья, разглядывая лицо Бьорна. Его снова мучила лихорадка, и на лбу выступил пот, и если он продолжит так кричать, то до утра она тут с ума сойдёт.
Странно, что сон-трава его так быстро отпустила, надо в следующий раз положить побольше. Хотя целая кружка этого отвара и коня бы свалила. Однако же…
Олинн дотронулась пальцами до его лба. И правда, жар, да какой сильный! Вот вам и купание в ручье! Вот и расплата за упрямство!
− Выпей, станет легче, − прошептала она и хотела протянуть кружку, но даже взять её не успела.
Бьорн открыл глаза, и Олинн, отшатнувшись, едва не упала назад. В пламени свечи, стоявшей у изголовья, его глаза показались ей совсем светлыми, почти без зрачков, и в них плескалось какое-то безумие. Он смотрел на Олинн невидящим взглядом, и точно не узнал. Вернее… он узнал в ней кого-то совсем другого. Скорее всего, ту самую женщину, которую звал в бреду, потому что потянулся ей навстречу, и его потрескавшиеся губы тронула слабая тень улыбки.
− Лирия… Не уходи…
Он прошептал это хрипло и едва слышно, снова поймал руку Олинн за запястье, притянул к себе и внезапно прижал её ладонь к губам. А потом приложил к своей щеке, закрыл глаза, и снова упав на подушку, затих.
И всё это напугало Олинн так сильно, что она застыла, не шевелясь. Сидела, выпрямившись и замерев, как каменный идол, и ощущая, как в центре её ладони, прижатой к щеке Бьорна, разгорается огонь. Как будто от этого поцелуя под кожей пробудился цветок и начал медленно разворачиваться лепесток за лепестком, создавая в крови какие-то новые, до сих пор неведомые для неё токи. И эти лепестки впитывали в себя весь жар и лихорадку раненого и растворяли их в крови Олинн, рождая в теле странный огонь.
На какое-то мгновенье мир поплыл перед глазами, закружилась голова, и откуда-то издалека пришли звуки пожара, те самые, которые она слышала в кошмарном сне, что приснился ей недавно. И кожу обожгло горячее дыхание огненного ветра.
Это было что-то новое, чего она никогда раньше не чувствовала. Настолько реальное и пугающее, что Олинн с усилием выдернула руку, сжала её в кулак, отползла от лежанки и прислонилась спиной к стене. Сердце колотилось, как безумное, дыхание сбилось, и в этот момент она увидела, как её рука светится. Она разжала кулак — от ладони исходило серебристое сияние, а на коже выступил узор в виде той самой звезды, что рассыпалась у неё в руках.
Олинн снова сжала руку в кулак, вскочила и выбежала прочь из избушки. Она бежала в темноте, не разбирая дороги, прямиком к ручью. Упала на мшистый берег и окунула руку в воду. Но сияние уже угасло, как будто его и не было.
− Ох, Луноликая! Что же это такое?! — прошептала Олинн и принялась тереть пучком мха свою ладонь, будто хотела отмыть.
Зачем? Она и сама не знала. Понимала ведь, что вода не может смыть того, что теперь есть в её крови.
Возвращаться назад к Бьорну ей было страшно. Что вообще такое произошло? Этот свет? Эта звезда на её ладони? Что это такое? Во что она впуталась?! Хоть бы Тильда быстрее вернулась! Вёльва наверняка сможет всё объяснить! А вдруг этот Бьорн увидит, как светится её рука? О, великие боги! Тогда ей точно несдобровать! Ей не стоит больше к нему прикасаться. Нельзя, чтобы он догадался!
Где-то тревожно завыл волк, ему отозвался второй и затем третий, и этот многоголосый хор пробрал своей тоской до костей. Чего это волкам неймётся? Рано ещё для них. Какая-то птица вспорхнула с ветвей, и в реке заплескалась рыба, и сейчас Олинн показалось, что всё это знаки. Дурные знаки!
Она вернулась в избушку и заперла изнутри дверь на засов. Свеча в плошке догорала, и Бьорн спал тихо. Олинн ещё какое-то время прислушивалась к звукам и разглядывала свою ладонь, но на ней ничего не было. Заснула она, кажется, только к утру, спала тревожно и плохо и встала перед рассветом. Оставила Бьорну отвар и похлёбку, вскочила на лошадь и отправилась в замок, твёрдо решив, что в избушку больше возвращаться не будет. А Торвальд и сам дорогу найдёт.
Глава 4
Весь день она провела в заботах, думая о том, что произошло вчера в избушке: о монахе, о звезде на её руке и том поцелуе, таком странном и волнующем. После полудня Олинн едва не валилась с ног — бессонная ночь давала о себе знать, и тут, как назло, мачеха решила устроить осмотр запасов на зиму и взяла в поход по кладовым всех своих дочерей. И Олинн пришлось ходила за ней с большой связкой ключей, открывая то одну дверь, то другую и выслушивая её недовольство по поводу и без. Петли не смазаны, в углу паутина, пахнет мышами, слишком темно, слишком светло, слишком жарко, слишком сыро, прогнили ступени лестницы… И ей ничего не оставалось, только молча кивать да приседать в поклоне.
