Связав нас наручниками, она должно быть не ожидала, что добровольно призвала меня дергать ее за ниточки. Но не сам процесс доставит мне удовольствие. Я намерен достичь результата и раз и навсегда перерезать пуповину зависимости от своей семьи. И на руинах нашего дворянского рода, возникнет моя империя, где ни один лишний шаг не будет совершен без моего ведома.
Я планирую взять под контроль каждую их мысль, каждый страх, каждую тайну. И только я буду решать, кому завтра проснуться живым, а кому умереть. Кому потерять своих жен и детей, кому сохранить семью.
Наверное, пережитый опыт я не пожелаю никому, даже заклятому врагу. И несмотря на то, что я не испытываю боли утраты, я считаю своим долгом закончить расследование и понять наконец, кто именно из моих безумных родственников посмел воткнуть мне нож в спину.
Отец, один из братьев, дядя…это мог быть кто-угодно из них, и я обязательно узнаю правду, как только все они склонят передо мной свои царские головы. А я вытрясу из этих пустых черепов идеи и стратегии, которые мне не по нраву. Я хотел мира и спокойствия, не просил о большем. Они сами ввязали меня в свою «игру престолов», но не до оценили, что раздразнили дракона.
Каждый член семьи Голденштерн мнит себя Богом и считает себя ответственным за порядок во всем мире, а я вижу каждого из них, как убийцу, чьи руки по локоть в крови.
Я не исключение. И я готов убивать до тех пор, пока баланс не будет восстановлен.
Приветствую Миллера рукопожатием, замечая, что с момента нашей последней встречи он сильно постарел. Говорят, что по выходным он здорово выпивает, едва просыхая к своей смене и проведению операций, и этот факт подтверждает легкая отечность на его лице и тяжелые мешки, образовывавшиеся под глазами. Еще вчера он был сорокалетним красавцем, за которым ухлестывали молодые медсестры, но сегодня его внешний вид заставляет меня всерьёз задуматься о продолжении нашего сотрудничества. Увы, менять семейных врачей — не лучшая идея. В целях сохранения конфиденциальности, мы вынуждены сохранять и оберегать налаженные до автоматизма связи. Миллеру я доверяю, а с его небольшой зависимостью вполне способен справиться продукт биохакинга — меандр. Нужно будет поставить на нем пару опытов.
— Да, мистер Голден…простите, мистер Прайс, — быстро исправляется доктор, поправляя съехавшие на переносицу очки-половинки. — Я решил сообщить вам такую важную новость лично. Этот день настал, Драгон. Ваш отец открыл глаза.
Снежный ком в груди превращается в кол, вставленный поперек груди. Легкие наливает свинцом, дышать становится тяжелее, но ни одним внешним проявлением я не выдаю своего эмоционального состояния.
— Он стабилен?
— Да. Есть шансы, что он вернется к жизни. Пока трудно сделать прогнозы. Четыре года комы. Не уверен, что он остался прежним человеком. В медицине случаются разные случаи, но считайте, что это будет возвращением с того света. А его случай весьма тяжелый.
— Отлично, — сухо отзываюсь я. — Делайте то, что нужно. Продолжайте свою работу. Вы правильно сделали, что сказали мне лично. Доктор Миллер, я надеюсь, что мой брат узнает об этом в последнюю очередь. Иначе ваша дочь буде «случайно» отчислена из Стенфорда, — ледяным тоном ставлю свои условия, легко продавливая манипулятивный рычаг над головой Миллера.
Не самая приятная часть моей личности, так называемая теневая сторона. В отличии от отца и брата, я плохой убийца, но превосходный манипулятор.
— Хорошо, — тяжелый взгляд Миллера опускается в пол. — Леонель не будет поставлен в известность. Все наши договоренности в силе, Драгон. Я верен вам, вам нет нужды угрожать мне через мою дочь.
— Событие важное, я просто напомнил, — миролюбиво подмигиваю доку я, доставая из бара коллекционный виски. Медленно вручаю его мужчине, чьи глаза загорелись от одного лишь взгляда на бутылку с янтарным содержимым. — Это Macallan in Lalique, шестьдесят четыре года выдержки, — лицо Миллера быстро вытягивается, он едва ли не давится жадной слюной, не в силах поверить в то, что я собираюсь предоставить ему столь щедрый подарок.
Еще бы. Его стоимость на аукционе достигла четыреста шестидесяти тысяч долларов.
— Мистер Прайс, я…, — док осекается, разглядывая драгоценный подарок. — Не могу поверить. И не понимаю, почему такой щедрый подарок…
— А вы подумайте хорошенько, док. Именно сто грамм этого виски выпил мой отец, когда отравился четыре года назад и впал в кому, — констатирую факт я таким тоном, словно речь идет о погоде. — Точнее, был отравлен.
Руки Миллера начинают мелко трястись, он поднимает на меня испуганный взгляд.
— Хотите сказать, этот тоже виски отравлен?
— Я не знаю. Не пил. Бутылка хорошо запечатана, — небрежно пожимаю плечами. — Знаю лишь, что ваша любимая дочь плачет в подушку по ночам, когда вы напиваетесь до потери пульса и избиваете свою жену.
— Я не могу принять этот подарок, — осознав, к чему я клоню, отказывается Миллер.
Ему стоит расслабиться. В виски нет яда. Но так приятно видеть оттенки ужаса в его глазах, наслаждаться полным контролем над его психикой. Сможет ли он устоять перед искушением присосаться к роскошному виски, рискуя умереть? Что для него важнее — семья или его жалкая зависимость?
— Вы примите, — непоколебимым тоном отрезаю я. — Что делать с ним — решайте сами. Продать, выпить, кого-нибудь отравить, — хладнокровно перечисляю варианты. — Кстати, насколько я помню, вам в скором времени, необходимо продлевать лицензию хирурга?
Цвет кожи лица Миллера меняется на глазах, стремительно приближаясь к бледно-зеленому. Глаза дока наливаются кровью, а в черных глазах нефтью разливается страх. Он прекрасно понимает мою манипуляцию, считывая в ней откровенную угрозу. Надеюсь, мы друг друга поняли: если он продолжит в том же духе, врачебной лицензии ему не видать, как и сотрудничества с богатейшими и влиятельными семьями.
Обычно, врачи, работающие с такими людьми, как семья Голденштерн, становятся семейными докторами из поколения в поколение. Прервать подобную нить — значит клеймить свой фамильный род такой позорной меткой, что век потом не отмыться.
— Д-да. Нужно, мистер Прайс, — его руки настолько дрожат, что бутылка, по стоимости равная спортивному кару, едва ли не падает из его рук.
— Надеюсь, с ней проблем не возникнет, — кидаю многозначительный взор на виски, надеясь на его благоразумие и на то, что на крайние меры мне идти не придется.
Зачем что-то делать, когда всего можно достичь словами и манипуляциями? Я держу всех в своем кулаке, не прилагая к этому никаких усилий, а вот мой отец всегда первым делом брался за кровавые методы. Что ж, у всех свои таланты. Леонель, мой брат, придерживается другой тактики: он умудряется сидеть на двух стульях, один из которых называется «доброта и святость», другой — «жестокость и агрессия». Он такой же неоднозначный экземпляр, как и все представители нашей семьи, и в этом наша особенность. Мы ничего не делаем на половину — ни добра, ни зла. В семье Голденшерн не бывает полутонов, лишь тьма и свет. В последние годы только тьма.
