Она только моя… жертва. А Никита козёл.
—Лавр, я не знаю, что мне делать,— вдруг скисает Никита и вмиг становится несчастным, потерянным каким-то. Опускает глаза, яростно запихивает молоко в холодильник и слишком сильно хлопает дверцей.— Впервые со мной такое.
Даже тон меняется, в нём много раздражения и растерянности, что совсем на Никиту не похоже. Он всегда знает, чего хочется, каким образом этого добиться и что делать с любым дерьмом, которое случается. Я восхищаюсь его стопроцентной уверенностью в себе, умением откидывать любой негатив и на всё смотреть просто. В некотором роде он мой кумир, но сейчас…
—Я тебя не узнаю. Что такое?
Никита с противным скрипом отодвигает стул, запрыгивает на него, кладёт локти на барную стойку и зарывается пальцами в и так взъерошенные волосы.
—Она мне нравится, понимаешь?— Никита трёт шею и смотрит в одну точку.— Я… это очень странно, Лавр.
—Ты о Ясе?— делаю вид, что мне наплевать, и даже получается. В конце концов, у меня ужин приготовился, не до Синеглазки.
—О ней,— мрачно объявляет Никита, будто ему самому противно сама мысль, что какая-то девочка может всерьёз ему понравиться.
—И ты решил отметить это дело перепихом с Настей? Или как там её?
—Она давно набивалась в подруги. А мне так дерьмово было после свидания, что не удержался, пригрел страждущую на своей груди. В конце концов, мне нужно было поправить самооценку!
—Прости, что помешал,— перекладываю грудку с овощами на большую чёрную тарелку, и глаз радуется, а ещё слюны полный рот.
—Да я сам виноват,— отмахивается.— Обухову позвонил, а тебе не додумался. Решил, что ты на трене своей до победного будешь.
—Я и был, но не до утра же там торчать.
—Не до утра,— кривит губы в горькой улыбке, хватает вилку и махом забирает с моей тарелки маленький кукурузный початок.— Ну блин, должен же я тебе хоть как-то отомстить.
Снова ржу: у Никиты такое выражение лица, что только погладить, болезного, по голове хочется.
—Так что там со свиданием? Почему дерьмово было? Не пришла?
Ем и слушаю краткий пересказ, и в устах Никиты всё звучит замечательно и как-то радужно-хрустально, но финал окрашен чёрной мрачностью:
—Я провёл её и поцеловал… чёрт, ни одна девчонка ещё так холодно на меня не реагировала. Я ей не нравлюсь! Вообще никак!— в голосе Никиты удивление пополам с возмущением.— Прикинь? Не нравлюсь. Это прям шок-контент…
—Бывает,— пожимаю плечами и, чтобы лишнего не сболтнуть, набиваю рот брокколи.
—Не бывает,— фыркает.— Ни разу такого не было.
Его уверенность в себе сбивает с ног. Если когда-то откроют музей мужского эго, Никита там будет главным экспонатом.
—Может быть, ты не в её вкусе?
—Бред,— отмахивается, а снова смеюсь.— Мне просто надо понять, что я делаю не так.
Никита спрыгивает со стула, расхаживает по кухне, думает. Я ем, ожидая очередного фонтана идей, и друг не заставляет себя ждать:
—Так, Лавр, мне твоя помощь нужна!
—В каком это смысле?
Никита, составивший в блондинистой голове план дальнейших действий, тычет в меня пальцем, щурится:
—Ты же её куратор? Изменить ничего нельзя, да это и к лучшему. Значит, будешь мне помогать её добиться.
—Обойдёшься,— заявляю и убираю пустую тарелку в посудомойку.
—Лавр, мы друзья, ты должен мне помочь!— останавливает меня Никита.— Я, блд, втрескался в неё по самые уши. Спать не могу, снится мне. Я должен её добиться, это не обсуждается. Помоги мне, а? Мы же друзья.
Стряхиваю руки Никиты, отрицательно качаю головой:
—Прости, Ник, не буду. Не могу.
—Но почему? Демид, что ты скрываешь?— щурится, преграждая мне дорогу.— Тоже на мою Ясю глаз положил?
—Судя по твоим рассказам, она не твоя и становиться ею не собирается. Нет, Никит, я плохой помощник.
—Просто выяснить, что любит, чем её очаровать можно? Это же несложно, всё равно будете вместе тусить, ну! Поговори с ней мягко, прозондируй для меня почву.
—Нет, из меня плохой Купидон. Да и тебе бы не пипиндр в девок пихать, а башкой думать, если Яся тебе действительно нравится,— разворачиваюсь и ухожу, оставляя растерянного Никиту наедине со своими тараканами.
То, что он втрескался в Ясю — плохо.
Но то, что ей на него плевать — хорошо. Сам не знаю почему, но это радует меня дико.
15.Ярослава
Сентябрь.
Дорогой дневник!
Блин, мне уже восемнадцать, я взрослая, я студентка. У меня началась новая жизнь, но я никак не могу избавиться от некоторых привычек. Например, записывать сюда всё, что со мной происходит, «разговаривать» с бумагой… Ну и ладно, это всё равно мой секрет. Каждый имеет право на детские глупости, верно?
Знаешь, что я больше всего не люблю? От этого мне плохо, стыдно и неприятно. Я не люблю обижать людей, которые ничего плохого мне не сделали. Потом мучаюсь, не могу спать, плачу даже. Вот и сейчас сижу, шмыгаю носом, дурочка, и никак не могу забыть взгляд Никиты, когда он понял, что поцелуй мне не понравился… в нём было столько горечи и сожалений, они из голубых превратились в тёмно-синие.
Если бы я только могла ему объяснить, что мне не то чтобы не понравилось… мне просто было никак.Пусто и холодно. Не то, что с Лавровым.
Чёрт, я опять вспомнила его, написала его имя, даже не задумываясь, и от того, что Демид никак не хочет уходить из моей головы, мне особенно плохо. Он мне даже снится! Представляешь? Эти дурацкие сны, в которых мы снова два самых счастливых на свете ребёнка, потому что мы есть друг у друга, тревожат. Не могу от них избавиться. Проснувшись, долго таращусь в потолок, не высыпаюсь, а потом как зомби блуждаю. Это плохо, очень плохо! Но как заставить измениться сны не знаю. Не волшебница же я, верно?
Вчера на лекциях объявили, что нам нужно как можно скорее встретиться с кураторами и начать уже работу над проектом. Срок два месяца, а это значит, что у меня не будет возможности избегать Лаврова. Как выжить-то? А ещё Никита… Он шлёт мне трогательные картинки, а вчера курьер передал от него цветы… такой красивый букет!
—Всё строчит там что-то, строчит,— шутливо ворчит Даша, а я захлопываю тетрадку и убираю её в стол. С Дашей мне безопасно, она не мама и шарить по моим вещам не будет.— Пора уже выходить, на лекции опоздаем!
—Ты ж мой любимый голос совести,— смеюсь и, подхватив сумку, выхожу за дверь.
—Видишь, что происходит?— Даша подхватывает меня под руку, а ледяной ветер бьёт в лицо, срывает шарф, и мы торопимся попасть в тепло университетского корпуса.— Они все пялятся на нас.
