—Не надо меня жрать,— ёрзаю, всё-таки пытаюсь отвоевать себе кусочек свободы, но руки Демида сильные.— Лавр…
—Что, Синеглазка?— хитро щурится.
Его лицо слишком близко. Демид носом задевает мою щёку, трётся, ластится, а у меня кислорода в лёгких слишком мало, чтобы суметь хотя бы один нормальный вдох сделать и не захлебнуться в запахе туалетной воды Лаврова.
Запахе, который не душит меня, как парфюм Никиты.
—Ещё скажи, что ты ничего подобного ко мне не чувствуешь.
О, Лавров! Как ты прав! Я столько чувствую к тебе, что слов мало, описать всё это.
—Я? Чувствую. Что всё ещё временами жутко тебя ненавижу. Иногда боюсь. Это рефлекс.
—Пройдёт?
—Не знаю… а ты как думаешь? Твои рефлексы пройдут?
Воцаряется тишина, в которой «рычит» в соседней комнате Обухов, а больше ни единого звука. Я оборачиваюсь, ловлю взгляд Демида, пытаюсь в нём ответ прочитать. Повинуясь странному инстинкту, я перекидываю ногу, «седлаю» Лаврова, как он совсем недавно стул. Это самое интимное, самое смелое, что я когда-то делала, что позволяла себе, но сейчас, чувствую, именно так правильно.
Широкие ладони Лаврова ложатся на мою голую спину, замирают на лопатках, но уже через мгновение спускаются ниже, до самой талии, после путешествуют вверх до основания шеи и снова вниз. От его прикосновений немеет кожа. Немеет и одновременно горит.
—Я хочу посмотреть в глаза твоей мамы,— Демид мрачнее грозового неба, и в глазах его отблески света, похожие на искры костра.— Она сломала жизнь моей матери. Яся, если ты меня всё-таки обманула, я не знаю зачем, но вдруг так сделала, я не выживу больше. Слышишь меня?
В этот момент Демид обнажается передо мной, становится беззащитным и ранимым. Боль выплёскивается из его глаз, мощная. Влекомая незнакомыми чувствами, я кладу руки на его плечи, повторяю недавние движения: вверх до основания шеи и снова вниз.
Демид вздрагивает, а я продолжаю гладить его горячую кожу, беру в плен лицо. Шершавые щёки под моими пальцами становятся ледяными, а под левым глазом дёргается нерв.
—Ты выживешь,— шепчу, упираясь лбом в его.
—Яся…
Демид втягивает воздух сквозь сжатые зубы, а я толкаюсь вперёд, неумело касаюсь своими губами его. Осторожно языком провожу по контуру, и это запускает цепную реакцию.
Мы целуемся. Или пытаемся сожрать друг друга? Как два испуганных маленьких зверька, столкнувшихся в лесу, мы боремся за кусочек свободы, за свою жизнь, изливаем всё, что копилось внутри. Сплетясь руками, сердцами, мыслями, мы глухо стонем, и внутри всё плавится от малейшего прикосновения.
Становится жарко, томно, невыносимо. То ли хорошо, то ли плохо — не разобрать. Нужно прекратить, нужно снова вернуть себе благоразумие, но ничего не получается. Это сумасшествие, но оно сильнее меня, сильнее нас, всего мира важнее.
Я прихожу в себя, когда Демид поднимает меня на руки и несёт вверх по лестнице. И снова, как накануне вечером, я прошу себя отпустить.
Пока не стало поздно. Пока мы не наделали глупостей, поддавшись боли, что сильнее нас.
—Демид, я… это всё слишком…
Демид будто в себя приходит. Ставит меня на пол, отступает на шаг. Будто рядом открытый огонь, он бегом спускается по лестнице, но в самом низу оборачивается и улыбается:
—Я всё понял, Яся. Ты права, сейчас — время для глупостей. Потом, когда мы будем готовы. Оба.
—Спасибо…
Демид стоит у подножия лестницы, засунув руки в карманы, снова с пятки на носок перекатывается, а в тёмных глазах пляшут черти.
—Поспи, Синеглазка. Во сколько там твоя мама приедет?
—Думаю, часам к восьми.
—Тогда в семь спускайся вниз, отвезу тебя к институту.
Теряю дар речи, а в голове искры и взрывы.
—В смысле отвезёшь?
—На машине,— пожимает плечами.— Или лучше на мотоцикле?
—Нет-нет, ты не понял! Зачем ты будешь меня отвозить?
Демид опирается рукой на перила, смотрит хитро-хитро:
—Помнишь, мы говорили о веселье? Это оно и есть. Сюрприз для твоей заботливой мамы.
Что-то мне дурно…
—Я ничего не понимаю, но почему-то кажется: ты знаешь, что делаешь.
Вместо ответа Демид кивает и, не говоря больше ни слова, скрывается за поворотом и выключает свет. Холл погружается в темноту, а я в размышления.
Что будет завтра, когда мама увидит Демида? Ой, что будет! Катастрофа! Но прятать Лаврова от мамы? Нет, я не хочу этого.
Вернувшись в комнату, я запираюсь изнутри, скидываю платье. Закопавшись в одеяло, наконец проваливаюсь в сон.
23.Демид
Заснуть не получается, сколько не пытайся. После поцелуев с Ясей только и могу, что дебильно улыбаться, глядя в потолок, а ещё Обухов храпит, причмокивая, и от кого-то убегает во сне.
Беспокойная натура. Мешает!
Когда от лежания на узком диване начинают болеть бока, а икры покалывает от того, что длинные ноги не помещаются и их приходится их подгибать, отбрасываю тонкий плед и топаю на кухню. Скоро рассвет, дом ещё спит, а мне не помешает чашка крепкого кофе.
Тренер ругается, если я убиваю себя ударными дозами кофеина — для сердца вредно,— но я люблю нарушать запреты. Хотя бы иногда. Иначе не жизнь, а скука смертная.
То, что происходит между нами с Синеглазкой — что-то новое. Непривычное. Я не могу найти этому названия, у меня не получается встроить это хоть в какую-то систему, классифицировать, подвергнуть анализу. Мой математический склад ума впервые не справляется. Мозг даёт сбой и только и может, что выдавать предупреждение об опасности.
А ещё так неприятно саднит в груди. Оказывается, я так привык её ненавидеть и обвинять, что сейчас сложнее всего перестроиться. Недоверия во мне много — слишком много, но так хочется верить…
Я пытаюсь! Честное слово! Но это сложно.
С появлением Яси всё пошло наперекосяк. Даже с лучшим другом мы в контрах, и никакой кодекс братана не спасает. Но я не могу, а главное — не хочу отдавать её Никите. Корёжит от одной мысли, что он может поступить с ней так, как с другими своими рыбками и птичками. Воспользоваться и бросить. Нет уж, ни за что. Только не её.
Мысли о Воропаеве царапают. Сраться с ним из-за девчонки? Глупость какая-то, но иначе, похоже, никак.
Чёрт, может быть, у меня раздвоение личности?
Меня болтает от ненависти до щенячьего восторга, когда смотрю на хрупкую Ясю. Ощущение, что забрался на самые опасные качели, и я ношусь между желание оттолкнуть, избавиться от Ярославы и невозможной жаждой к ней прикоснуться, заграбастать, сделать своей, присвоить и никуда никогда не отпускать. Сумасшедший дом.
