Меня мотыляет от злости на всех до отвращения к себе за то, что сделал. За унижения, насмешки, издевательства. Стыдно. Мать его, мне стыдно!
Думая обо всём этом и не допуская мыслей о главном, я завожу кофеварку и, распахнув кухонное окно, высовываюсь наружу, вдыхая осенний горький воздух и смотрю в тёмное небо. Холодный ветер треплет волосы, но мне слишком жарко, чтобы замечать такие мелочи. Накрапывает дождь, в темноте шумят деревья, вдалеке сонно лает собака.
Скрипит калитка, впуская одинокую фигуру. Воропаев входит во двор, и в свете фонарей его лицо кажется бледным и осунувшимся. Причудливые тени пляшут на подъездной дорожке, а я смотрю на Никиту и пытаюсь угадать, с миром ли он пришёл.
Кофеварка издаёт мелодичный звук, в чашку льётся необходимая мне доза кофеина, но я не тороплюсь отворачиваться. Мы с Никитой смотрим друг на друга в полной тишине. Друг сдаётся первым: взмахивает рукой, натягивает на лицо широкую улыбку и движется к дому.
Кажется, драка пока что откладывается. Или это затишье перед бурей?
Стараясь не шуметь, Никита входит, когда я делаю второй большой глоток горького кофе. Смотрим в глаза друг другу, молчим, а так много сказать хочется.
—Чего ты холод напустил?— ёжится бледный Никита. Огибает меня по длинной дуге, обходит барную стойку, будто она чумой заражена, и, нахмурившись, закрывает окно.— Простынешь, тренер тебя со свету сживёт.
—Ты такой заботливый,— хмыкаю, глядя на взъерошенный затылок Воропаева. Всегда идеально уложенные светлые волосы торчат дыбом, плечи опущены, и Никита весь какой-то неуютный и нахохлившийся.
Похожий на бомбу с часовым механизмом, которая вот-вот рванёт.
—Ник, она в доме,— я специально не называю имени. Знаю, и так поймёт, объяснять сотню раз не нужно, слова лишние тратить.
Воропаев разворачивается так резко, что сбивает с подоконника пластиковый стакан. Тот с глухим звуком падает на пол, подпрыгивает пару раз и укатывается под стол.
—Что… в твоей комнате небось?
—В моей,— киваю, потому что не люблю врать и выкручиваться.— Спит сейчас.
—Устала, наверное,— брезгливо губы кривит, а мне хочется кулаком по его рту проехаться. Но терплю.
—Конечно, устала,— делаю ещё один глоток кофе, и впервые горечь кажется мерзкой. Сахар, что ли, добавить? Да ну, извращение.— У неё сгорела комната, ей негде жить, а ещё сгорели все вещи, учебники и прочая ерунда. Конечно, она устала.
Никита открывает рот, но тут же захлопывает. Ерошит и без того торчащие волосы, устало закрывает глаза.
—У вас с ней…
—Ничего не было, Ник. Я просто выделил ей свою комнату.
—С каких пор ты, Лавр, таким джентльменом стал?— в треснувшем голосе звучит что-то очень похожее на страдание. Обиду.— Ну, ладно, ладно! Пусть ты решил остепениться! Но почему с ней? Ты её не знаешь совсем, в то время как я первый с ней познакомился! Это же… подло. Лавр, так не делают.
Никита больше не пытается наброситься на меня — из него будто бы весь воздух выкачали. Он действительно не понимает. Обижается, а я решаю, что настало время правды.
—Я увидел её, когда ей было шесть.
—Чего?
—А мне восемь. Да, Ник, не пялься так, глаза выкатятся. Мы были… лучшими друзьями. У меня никого дороже Синеглазки не было, если только мама. Потом… ладно, это неважно, но я в любом случае увидел её раньше тебя.
—Ты врёшь.
—С чего бы? Ник, это долгая и запутанная история, но суть одна: Яся для меня намного больше значит, чем я готов признать. А ты… ну я не знаю… утешишься? Ты же быстро это делаешь, мгновенно. Ну, как недавно с той силиконовой куклой на этом,— взмах руки назад,— диванчике. Помнишь?
Никита бледнеет и в два шага оказывается напротив. Если бы на мне была надета хотя бы майка, он схватил бы меня за грудки, но приходится просто дышать огнём.
—Это неважно,— выплёвывает.— Неважно, слышишь? Мне плевать, что там было раньше. Я хочу, чтобы сейчас она была моей.
—А она хочет быть твоей?
—Отцепись от неё, Лавр. Просто оставь Ясю в покое.
—Не могу.
—Сможешь, иначе… Лавр, я не хочу ругаться. Но я влюбился, понимаешь? Никогда не верил в эту ванильную чушь про любовь с первого взгляда, но она существует!
—У кого с первого взгляда, у кого с первой груши,— бормочу себе под нос, но Никита слишком увлечён своей обидой, чтобы расслышать. Он продолжает:
—Чёрт, опять по второму кругу, но… если, как ты говоришь, она тебе так дорога, почему я никогда о ней не слышал? Почему ты всё это время крутил с другими девчонками? Ты не любишь её. Отстань от Ярославы!
И тут меня срывает. Здравомыслие рвётся на клочки, покидает меня окончательно.
Толкаюсь вперёд, прижимаю Никиту к барной стойке, нависаю сверху, надавив локтём на его горло. Тот хрипит, лупит наотмашь, задевает то скулу, то висок, но я не чувствую боли.
—Ты, мать твою, не имеешь права мне приказывать. Влюбился он. Да ты не можешь остановиться спариваться со всеми, кто ноги раздвинет. И с этим ты решился сунуться к Ярославе?
Надо остановиться, иначе придушу. Кое-как привожу себя в норму, хватка на горле друга слабеет, я делаю шаг назад. Никита хрипит, глядя на меня бешеными глазами, держится рукой за горло, ненавидит меня каждой клеткой организма. Отдышавшись, кидается на меня, валит на спину, но я успеваю сориентироваться и, сгруппировавшись, скидываю с себя ошалевшего Воропаева.
Мы расходимся, как противники на ринге, чтобы через мгновение наброситься, но чей-то визгливый голос бьёт по барабанным перепонкам, дезориентирует.
—Ребята-ребята, вы чего?! Дураки совсем, что ли?!— белая вспышка вклинивается между нами, мне упирается в грудь острый кулачок, и возмущённая Ясина подружка обливает нас молчаливым возмущением.
—Ты ещё кто такая?— ошарашенный Никита удивлённо таращится на Ивашкину, а она гневно фыркает.
—Вообще-то я Оля, и у нас с тобой совместный проект,— Ивашкина возмущена до глубины души. Оборачивается к Никите, тычет ему пальцем в грудь, отбрасывая назад светлые спутанные волосы.— А ты вместо того, чтобы делом заниматься, решил подраться. Ай-яй-яй.
—Чёрт…
—Ага,— Ивашкина наступает на Никиту, а он так ошалел от её напора, что впервые, наверное, не может найти слов.— Если ты думаешь, что имеешь право меня кинуть, то я тебя расстрою. Мне нужен этот проект, а тебе не нужны неприятности!
Никита пару раз глазами хлопает, запрокидывает голову и начинает хохотать.
—Он больной?— интересуется Ивашкина, обернувшись ко мне.— Ножом не ткнёт мне в живот?
—Ну… вроде обследовался.
—Я сейчас злая,— зловеще сообщает Ивашкина, снова переключившись на смеющегося Никиту.— Так что со мной лучше не связывайся, покусаю.
