— Тело уже привезли? — спросил Селби.
— Ты имеешь в виду того малого из мотеля «Кистоун»?
— Да, я хочу взглянуть на него.
— Тогда пошли со мной.
— Что удалось насчет него выяснить? — спросил Селби, когда
они шли по тускло освещенному, холодному, пропахшему формалином коридору.
— Угарный газ, никаких сомнений, — деловито сообщил эксперт.
— И зачем только люди запираются в комнатах с неисправными печками, да еще
включают их на всю катушку? Неужели они не понимают, что так им все равно не
согреться, потому что сжигаемый из воздуха кислород понижает их
сопротивляемость холоду? А вот если бы у них хватало ума использовать газ так,
как он должен использоваться, то им было бы тепло. Так нет же, им надо, видите
ли, отвернуть кран до упора, чтобы температура подскочила немедленно. То ли
дело дровяная печь — там сперва должны разгореться дрова, потом прогреться сама
печка, и только затем постепенно станет тепло во всей комнате. С электрическими
каминами тоже все в порядке — тут они согласны ждать. А вот с газовым
отоплением почему-то хотят чиркнуть спичкой — и чтобы температура поднялась за
двадцать секунд на двадцать градусов. Я никогда не мог взять этого в толк.
— При нем не было ничего, что позволило бы установить его
личность? — спросил Селби.
— Только несколько писем с обращением «дорогой папа».
Похоже, он носил их с собой уже долгое время.
— Что в письмах?
— Патетика, — ответил Перкинс. — Письма дочери, которая
сбежала от своего отца и родила ребенка.
Он открыл дверь.
— Здесь холодновато, Дуг. Так что, если хочешь побыть в этой
комнате, тебе лучше накинуть пальто. Честно говоря, я не совсем понимаю, что
тут еще можно выяснить. Чистейший случай отравления угарным газом. Вон там
висит его одежда. Все, что удалось найти в карманах, я сложил в этот ящик. Тело
у стены. Хочешь взглянуть?
Селби кивнул.
Эксперт отдернул простыню.
— Угоревших всегда легко распознать. Их кровь становится
вишневого цвета.
— На трупе никаких следов насилия? — спросил Селби.
— Нет, только небольшое бледноватое пятно под ухом, но оно
может и ничего не значить. Например, оно могло возникнуть в результате падения.
Б-р-р-р… Ну и холодина же здесь! Может, лучше захватим его вещи в мой кабинет и
поговорим там?
— Хорошая мысль, — согласился Селби. — Пойдем. Они выключили
свет и снова отправились в путь по длинному коридору. Эксперт нес в руках
запертый на ключ ящик.
— Я теперь стал хранить вещи покойников под замком, —
сообщил он, улыбаясь. — Хватит мне неприятностей после недавнего случая. Зато
теперь уже никому не удастся подменить или утащить какой-нибудь из предметов.
Селби понимающе покачал головой. Эксперт распахнул дверь
своего кабинета.
— Смотри, вот как она должна работать, — произнес он, указав
на стоящую в углу газовую печку. Он водрузил ящик на стол, открыл крышку и
принялся перечислять: — Перочинный нож… Кстати, если тебе интересно, он острый
и в отличном состоянии. Знаешь, есть такая примета: раз нож острый, значит,
человек ленивый. Тридцать пять долларов бумажными купюрами, один доллар
восемнадцать центов мелочью… старые карманные часы-«луковки», идут минута в
минуту… огрызок плотницкого карандаша… бумажник… и еще письма.
Селби вынул все три письма из замусоленного конверта,
развернул и разложил перед собой на столе.
— Обрати внимание, что ни на конверте, ни на самих письмах
адрес не указан., — заметил он.
— Действительно, — согласился Перкинс. — Лично я представляю
себе это так: он таскал письма в кармане до тех пор, пока они не обтрепались, а
потом решил вложить их в конверт. Видишь, по краям он протерся почти насквозь,
а его внутренняя сторона от постоянного соприкосновения с письмами стала серой.
Отсюда напрашивается вывод, что листки, прежде чем их, наконец, поместили в
конверт, успели достаточно испачкаться.
Селби согласно покачал головой и принялся разглядывать
исписанные странички, оттягивая прочтение.
— Знаешь, Гарри, — произнес он, — все-таки в этой работе
есть своя прелесть. Понимаешь, она дает мне возможность заглядывать в жизни
других людей. Раньше я считал, что узнать что-либо о человеке можно, только
пока он жив. Теперь я начинаю думать, что все как раз наоборот. Только смерть
позволяет по-настоящему проникать в жизни людей. Смерть растворяет маски, за
которыми скрываются их подлинные лица.
— Из этих писем ты многое узнаешь о его дочери, — сказал
Перкинс. — Но я не совсем представляю, как можно что-либо выяснить о человеке,
когда он уже мертв.
— По мелочам, — ответил Селби. — Из них оживает характер.
Кстати, ты ведь сам всего минуту назад смог подметить немаловажный факт, сказав
что, согласно примете, человек, у которого нож острый, должен быть ленивым.
— А-а… ну такое-то о нем действительно можно узнать, —
согласился Перкинс. — Да только кому какое до этого дело, раз он покойник?
— Знаешь, Гарри, я начинаю думать, что нам нужно в корне
пересмотреть всю нашу методику раскрытия преступлений. Мы не уделяем достаточно
внимания уликам, в которых содержится психологический портрет преступника.
Таким образом, мы упускаем из виду самое важное — мотивировку. А ведь, между
прочим, для того чтобы один человек лишил жизни другого, нужен серьезный мотив.
— Это, конечно, верно, — признал Перкинс, вид которого
красноречиво свидетельствовал, что вопросы пересмотра методики раскрытия
преступления его не трогают ни в малейшей степени. — Но только в данном случае
мы ведь имеем дело не с убийством. Здесь вероятность насильственной смерти
исключается, так сказать, в зародыше.
Селби хотел было что-то ответить, но передумал, взял первое
письмо и начал читать:
«15 декабря 1930 года
Дорогой папа!
Пишу, чтобы сообщить тебе, что мы не будем вместе ни на
Рождество, ни на Новый год. Иными словами, я больше не вернусь.
Не знаю, смогло бы все выйти иначе, если бы была жива мама.
Наверное, все-таки нет. Просто все уж так получилось, и не надо никого в этом
винить. Я знаю, ты старался быть мне хорошим отцом. Скорее всего, ты не
поверишь, но ведь я тоже очень старалась быть тебе хорошей дочерью. И,
пожалуйста, не думай, будто я не люблю тебя — это не так — но, понимаешь ли,
папа, мы с тобой совершенно по-разному смотрим на жизнь. Ты считаешь, что у
меня полностью отсутствуют те качества, которые пристало иметь девушке. Я же
называю тебя отставшим от жизни, но это ничуть не мешает мне по-прежнему любить
тебя. Ты убежден, что моя дорога приведет меня в ад, и поэтому я уже не знаю,
любишь ли ты меня еще или нет. А дело все в том, что относительно меня
некоторые вещи ты просто не мог и, вероятно, никогда не сможешь понять. Думаю,
если бы мама была жива, она поняла бы меня, ведь недаром я считаю себя во
многом на нее похожей.
