После завтрака я в сопровождении фрайнэ Бромли иду осматривать покои императрицы. Они действительно велики, обставлены роскошно и обновлены к прибытию хозяйки. Шеритта поясняет, что поменяли часть деревянных панелей и мебели, постелили новые ковры, повесили новые гобелены и портьеры.
Здесь есть два приёмных покоя, общий, для аудиенций и каждого, кто сумеет до него дойти, и внутренний для приближённых, спальня, купальня, туалетная комната и, к немалому моему удивлению, кабинет. Шеритта рассказывает, что он был оборудован при императрице Терессе, предпочитавшей заниматься делами в отдельной, соответственно обставленной комнате, где её не беспокоили без нужды. Мать Стефана много времени уделяла благотворительности, часто встречалась с храмовниками, наносила визиты в монастыри, старалась по возможности отвечать на все прошения и жалобы, что добирались до приёмной императрицы. Она ушла в объятия Айгина Благодатного меньше, чем за год до смерти супруга, и я поневоле задумываюсь, сколь тяжело было для Стефана потерять обоих родителей за такой короткий срок. Вспоминаю, сколько было отпущено Филандеру, и, ведомая внезапной вспышкой любопытства, спрашиваю Шеритту о судьбе её матери. В год смерти Филандера и принятия венца его братом меня и на свете не было, а много позже при мне вдовствующую императрицу вовсе не упоминали, будто она давно покинула мир живых вслед за супругом. С ещё большим удивлением узнаю, что императрица Арианна жива и по сей день и даже, по суховатому заверению фрайнэ Бромли, бодра не по годам. Она встречает зиму своей жизни в одном из монастырей Тейры Дарующей на юге, как положено вдове государя, не оставившего после себя сына и наследника. Лет минуло достаточно и многие действительно уже позабыли о жене правителя, принёсшего своим подданным немало горестей, разочарований и потерь. Арианна же не забывает ни о себе, ни о своей семье. Регулярно пишет обеим дочерям, в том числе сестре Шеритты, выданной замуж в Эстилию, иногда внукам и – вот диво дивное! – венценосному племяннику. Я впервые об этом слышу, ни разу за все наши последние совместные вечера Стефан не упоминал о тётушке, что она жива и состоит с ним в переписке. Шеритта мрачнеет и уточняет, что письма эти доставляют Стефану мало радости, да и ей тоже, что Арианна время от времени выражает желание вернуться ко двору, что совершенно недопустимо, неприемлемо и невозможно. Вдовствующая императрица прекрасно о том осведомлена, но просьб не оставляет и ответные послания, нарочито короткие, по официальному сухие, строгие, пыла её не охлаждают.
По выражению лица Шеритты вижу, что разговоры о её матери ей неприятны, и меняю тему обсуждения, возвращаюсь к кабинету. Фрайнэ Аурелия хотела продолжить дела Терессы, но не успела, а следующие супруги императора и не пытались, и кабинет забросили, подобно детской этажом выше. Однако меня он радует, я привыкла к отдельному кабинету в нашей с Гретой обители, привыкла, что есть места для бумаг и книг, да и заготовки для артефактов можно положить. Разумеется, нужды в их изготовлении больше нет, но кажется странным, противоестественным, если я совсем заброшу артефакторику. В самом деле, не сидеть же мне в приёмном покое и вышивать днями напролёт?
Так и впрямь рассудка лишиться можно.
Последними мы осматриваем купальню и туалетную комнату и уже собираемся уходить, когда я слышу шорох. Купальня и туалетная комната соединяются со спальней, спальня – с внутренней приёмной, внутренняя приёмная – с кабинетом и приёмной общей. Кроме нас с Шериттой тут никого нет, только двое стражей, оставшихся в общей. Я внимательно осматриваю просторную, больше нынешней, опочивальню, пытаюсь понять, откуда донёсся звук. Шеритта тоже оглядывается, но шороха, вкрадчивого, приглушённого, она явно не расслышала, лишь заметила, как насторожилась я.
Снова шорох.
Щелчок.
Одна из панелей приходит в движение, открывается медленно. На всякий случай я завожу руку за спину, сжимаю пальцы в кулак. После отравления я совсем не тренировалась, но холод по-прежнему со мною, неведомый яд не сумел выжечь его дотла.
Панель отворяется шире. Теперь видно, что это дверь, неприметная, замаскированная, только притворяющаяся частью целой стены. Из густой тени по другую её сторону выступает мужская фигура в тёмных одеждах, делает шаг навстречу скудному свету дня и Шеритта торопливо склоняет голову.
– Ваше императорское величество.
Стискиваю пальцы сильнее, чувствуя, как холод опаляет ладонь и ледяной морской волною отступает назад.
– Стефан, – недовольное шипение срывается само.
Шеритта бросает на меня удивлённый взгляд, но замечание относительно неподобающей интонации не делает. Стефан подходит к нам, осматривает меня придирчиво с ног до головы, затем берёт за правую руку. Поднимает её к свету, осторожно, по одному разжимает пальцы, мягко поглаживает их, сведённые морозом. Бледные серебристые дорожки уже успели расписать тыльную сторону ладони причудливой тонкой сетью, словно паутина трещин на разбитом стекле.
– Прости, Астра. Я не хотел вас напугать. У тебя всё хорошо?
– Да, – подтверждаю я.
– Мне сообщили, что вы осматриваете покои императрицы, и я решил лично убедиться, что всё устроено должным образом.
– Ваше императорское величество, как видите, покои полностью готовы, – произносит Шеритта, не глядя на мою руку. Не пойму, что фрайнэ Бромли деликатно игнорирует в первую очередь – проявление недозволенной силы или очевидную интимность жеста?
– Прекрасно, – кивает Стефан. – Вы сможете перебраться сюда в ближайшие два-три дня?
– Конечно, Ваше императорское величество.
– А Мирелла? – спрашиваю беспокойно. – Фрайнэ Бромли сказала, что детская ещё не готова. Или Мира останется в прежних покоях?
Стефан смотрит на кузину, затем по сторонам и наконец возвращается взглядом ко мне.
– Мирелла останется с тобой, в этих комнатах.
– Правда? – уточняю настороженно, потому что знаю – так не принято.
Едва родив, императрица, да и каждая благородная фрайнэ, отдаёт своё дитя кормилице и нянькам. Мать отправляет своего ребёнка в детскую, заходить в которую будет нечасто, перепоручает заботам чужих людей, которых малыш станет видеть чаще, нежели родителей. Благородная фрайнэ не прикладывает ребёнка к груди, не заботится о нём, не наблюдает, как он растёт и крепнет, будто молодое деревце, не играет с ним и редко когда учит, а супруга государя и подавно. В лучшем случае мать и дитя будут жить под одной крышей, в худшем – как только ребёнок немного подрастёт, его увезут в родовое гнездо или загородное поместье. Дети правителей порою и вовсе растут в окружение собственного небольшого двора, точно кучка придворных рядом именно то, в чём ребёнок остро нуждается, без чего не сможет обойтись ни сейчас, ни впредь. Конечно же, Мирелла не дочь государя в полном смысле этого выражения, она уже не так мала, однако если мы обе переберёмся в эти покои, где почти постоянно будут находиться придворные дамы, слуги и просители, то присутствие девочки подле суженой императора окончательно перестанет быть тайной. О Мирелле и ныне известно явно большему числу людей, чем можно предположить, и остаётся лишь догадываться, что они думают о столь вопиющем нарушении правил и традиций.
