Я бросаюсь к покачивающейся Шеритте, несмотря на вялое сопротивление и обрывки возражений, помогаю ей снять тяжёлую верхнюю одежду, усаживаю в кресло матери-настоятельницы и оглядываю кабинет. Нахожу столик с двумя кувшинами и простыми чашами, наливаю в одну из них воды – во втором кувшине обнаруживается вино, сладкое, пахнущее ягодами, – и подаю Шеритте.
– Выпейте.
– Нет… я не… ох…
– Выпейте, фрайнэ Бромли, – настаиваю я и подношу чашу к бескровным губам.
Убедившись, что Шеритта сделала несколько судорожных глотков, ставлю чашу на край письменного стола и тянусь к огнёвке подле него, дабы немного приглушить свет и уменьшить степень обогрева. Замечаю краем глаза, как Мадалин наклоняется, подбирает что-то с пола и выпрямляется.
– Надо же, Стефан так заботлив, так беспокоится о вас, – произносит она насмешливо, и я догадываюсь, что в её руках. – Даже Аурелии он никогда не писал записок…
Должно быть, послание выпало из кармана плаща, когда я вешала его на спинку. Усмешка вдруг исчезает, Мадалин заново, внимательнее, пробегает глазами по убористым строчкам и наконец смотрит на меня пристально, с новым интересом.
– О, так вы беременны.
Глава 26
В записке нет ни слова о моём положении, только вопросы о самочувствии и рекомендации, но нетрудно понять, о чём идёт речь между строками, особенно женщине с кое-каким жизненным опытом, повидавшей немало. Я всё же регулирую степени освещения и обогрева и лишь тогда выпрямляю спину, гляжу на Мадалин, замершую по другую сторону стола.
– Как видите, в этот раз и стог сена не потребовался, – говорю как можно надменнее.
– Поэтому перенесли дату венчания, – продолжает Мадалин невозмутимо. – Что ж, возможно, император и страна наконец получат своего наследника и не будет нужды вспоминать о том дальнем родственнике, которому придётся принять императорский венец в случае отсутствия сына у Стефана.
– Вам что-то о нём известно? – спрашиваю, скрывая невольное удивление фактом, что Мадалин вовсе заговорила об этом неведомом мне фрайне.
– Кое-что. При дворе есть люди, думающие наперёд, предполагающие, что может ожидать Империю и всех нас, если наследника у Стефана не будет, и каким правителем станет новый император, каковы грядущие перемены при переходе венца к другой ветви. Уверена, вы и сами понимаете, что дитя в утробе ещё не наследник на троне, а ваша дочь ничего не решает и ни на что не влияет. При первой же удобной возможности её выдадут замуж, а там или она поспособствует возвышению Элиасов, или её ушлют подальше, с глаз долой, смотря по тому, как изменится расстановка сил к моменту, когда девочка достигнет подходящего для брака возраста, – Мадалин кладёт записку на столешницу, пододвигает бумажку ко мне. – Убить вас не убьют, но топить продолжат. Через девять… семь-восемь месяцев вы либо станете матерью наследника императорского венца, либо превратитесь в докучливую преграду… а избавиться от докуки можно разными способами. Необязательно идти на крайности, как вы видите на моём примере. К тому же вы скрывающаяся… что делает вас ещё более досадной помехой. Разумеется, запрета на повторные попытки зачать дитя нет, но… сыновья первопрестольного древа крепче иных людей, однако ж немногочисленны и надежд на появление третьего ребёнка мало.
Подозреваю, отравленная кровь способна преподнести не один ещё сюрприз, но упоминать о том при собеседнице я не собираюсь.
– Чего вы хотите, фрайнэ Жиллес? – я забираю записку.
– Я готова свидетельствовать против Элиасов.
– Ваше слово, слово женщины, лгуньи и преступницы, против слова высокопоставленных мужей из старшей ветви Элиас, честных, преданных государю фрайнов? – сомнений я даже не скрываю. – Вам уже попытались закрыть рот, так с чего вы решили, что они позволят говорить вам впредь? И более того, допустят, чтобы вас услышали?
– У меня есть доказательства, – Мадалин опирается на край столешницы, чуть подаётся ко мне через разделяющую нас преграду стола. – И кузен Морелл готов свидетельствовать вместе со мной.
– И какая в том выгода славному рыцарю Рассвета?
– Что будет со славным рыцарем Рассвета и другими его братьями по ордену и вере, если их оставят без довольствия и крова? И если лет пятнадцать назад никому бы и в голову не пришло говорить всерьёз о расформировании рассветников, то нынче ситуация иная и многие с радостью поддержат это благое начинание. Вам, как скрывающейся, рассветники наверняка не по нраву, но подумайте сами, куда пойдёт вся эта орава… мужланов? Не каждому рыцарю даже благородного рождения есть куда вернуться, что уж говорить о выходцах из араннов?
Тут Мадалин права, что бы я о ней ни думала. Я не знаю точного числа состоящих в ордене Рассвета, но предполагаю, что их более чем достаточно, чтобы вот так запросто отправлять всех этих мужей обратно в мирскую жизнь.
– И всё же слово женщины и слово рыцаря, однажды уже провалившего возложенную на него миссию, – не самое надёжное основание для обвинений против столь высокого рода, – возражаю я. Обсуждение будущего ордена Рассвета следует отложить до другого времени, сейчас не так уж важны причины, по которым рыцарь Морелл Элиас решил поддержать опальную кузину.
– И ваше слово, слово женщины, что через два дня станет супругой Его императорского величества, а там и венчанной императрицей. Вряд ли Стефан станет откладывать вашу коронацию… особенно с учётом вашего положения. Пока вы не разрешитесь от бремени, они будут выжидать, но как только станет известно, кто родился, мальчик или девочка, ветер сразу переменится, поверьте.
Я понимаю – и сейчас, наверное, даже острее, чем во время беседы с магистром Бенни, – что я всего лишь средство для достижения цели, дорожка, что позволит скорее добраться до места назначения. Бенни не нужна фрайнэ Астра, ни как скрывающаяся, ни как смесок с отравленной кровью. Магистру и ордену за его спиной нужны поддержка на самом высоком уровне, какой только возможен, нужен покровитель, близкий к императору. И фрайнэ Жиллес сама я без надобности, я для неё не выскочка, забравшаяся туда, где ей не место, не молодая соперница, намеревающаяся женить на себе её любовника. Я орудие, с помощью которого она отплатит сторицей родственникам, что пренебрегли ею, пустили её в расход так же легко, как двух невинных девушек раньше. Я шанс извернуться-таки и выскользнуть из этой ловушки, выйти из сложившегося положения с наименьшими для себя потерями. Я возможность рассказать правду Стефану, не пожелавшему выслушать её прежде, когда она молила фрайна Рейни о встрече с государем. Разумеется, она расскажет ему ровно столько, сколько будет необходимо, дабы потопить родственников и обелить себя, как рассказывает сейчас мне. Я не заблуждаюсь на счёт Мадалин – она откровенна настолько, насколько это возможно в нынешних обстоятельствах, не больше и не меньше. Она не говорит абсолютно всей правды, абсолютно всего, о чём ей известно. Вероятно, Стефану она расскажет больше, однако не слишком, потому что грань, отделяющая её поступки от поступков Элиасов, чересчур тонка и опасно близка. Мадалин не желала Кассиане смерти – что ж, звучит почти благопристойно, даже честно в какой-то мере, – потому что вторая супруга государя была выгодным вложением, лестницей, что вознесла всех Элиасов на прежде недостижимую высоту. И не желание уберечь Стефана от невиданного позора двигало всеми ими, когда они суетились подле умирающей девушки, но стремление во что бы то ни стало скрыть свою ответственность за произошедшее, своё в этом участие, хотя бы отчасти сохранить за собою своё положение. Кассиана вот-вот в объятия Айгина сойдёт, ей мирские блага уже без надобности, в отличие от живых и здравствующих. Подобного я не могу принять – и не хочу принимать, – однако понимаю, отчего они и в особенности Мадалин так поступили. Но фрайнэ Жиллес знала, какая участь уготована Верене, знала, что ждёт девушку, что она обречена едва ли не с момента, как Стефан избрал её своею суженой. Пусть не Мадалин дала ей яд, однако она знала! Знала и ничего не предприняла, чтобы помешать. Закрыла глаза и уши, вовремя отвернулась, чтобы потом сказать, что ведать ни о чём не ведала, ничего не видела и не слышала.
