Придворные по большей части возвращаются домой, мало кто желает оставаться в столице, где нет государя и оттого кажется, будто ничего не происходит. Заседания Совета, как бывает после зимнего праздника, сокращаются до одного в две недели, и никто уже не заводит речи о прополке садов Империи. Братья Элиасы предстают перед судом по обвинению в измене, и если Даррену Элиасу всё же удаётся отделаться изрядным сроком заключения – неизвестно, покинет ли он тюремные стены прежде, чем сойдёт в объятия Айгина Благодатного, – и конфискацией солидной части имущества в пользу императорского венца, то приговор Соррену однозначен и обжалованию не подлежит.
Смертная казнь.
Оба брата ещё живы, но жена одного – жена изменника, а другая почти вдова, их дети и внуки не унаследуют ничего, кроме запятнанного имени, жалких останков недавнего богатства да тени былого величия. Их сёстры и кузины торопятся позабыть, к какому роду принадлежали до замужества, их младшие братья и кузены сжигают компрометирующие письма и уничтожают всё, что может указать на их причастность к интригам старшей ветви. И все, кто носит или носил имя Элиас, кто надевал их цвета, на коленях молят Благодатных, чтобы буря эта не обрушилась на их головы, не коснулась их домов. Морелл Элиас понижен в звании и это всё, что может сделать со своим рыцарем орден Рассвета, изрядно опасающийся последствий происходящего. По возвращению из Бло Стефан намерен подписать указ об ограничении полномочий и деятельности ордена и инициировать проверки рассветных обителей на предмет их соответствия их же уставу. И уж всяко рассветники наслышаны о покровительстве Её императорского величества ордену Заката.
После казни Соррена Элиаса Мадалин ожидает путь на юг, под усиленным конвоем, в обитель Молчаливых сестёр, где принятые обеты навеки сомкнут её уста и скуют по рукам и ногам. Она попустительствовала делам кузенов, дала незаконную настойку Кассиане, подтолкнула Верену к свершению страшного греха, но всё же этого недостаточно для эшафота. Я не знаю, радоваться, что, несмотря на всё содеянное, Мадалин не сойдёт в объятия Айгина Благодатного под топором палача или от яда, – или печалиться, что она останется жива. Я не желаю ничьей смерти, даже Мадалин, и мне страшно оттого, что иначе нельзя, нет другого выхода.
Здесь, среди роскоши и красоты Шайо, я стараюсь поменьше думать об участи фрайнэ Жиллес и её кузенов. Мне эту участь не изменить – да и не уверена, что её надо менять, – так какой резон терзать себя беспрестанными размышлениями, сожалениями и взвешивать чужие грехи? Особенно сегодня, в день, когда родилась Мирелла.
Слуги подготавливают небольшую залу на первом этаже, где мы во второй половине дня устроим праздник для нашей девочки. Никого постороннего, никаких льстивых вельмож, только мы, её родители, и Бромли. Детский пир и подарки, без дюжины перемен блюд и танцев допоздна. В Шайо мы живём так просто, как только может жить монаршая семья. Мы не соблюдаем бесчисленные ритуалы и негласные правила, не сидим подолгу за трапезным столом, не ложимся спать за полночь и не посещаем ежеутренне храмовую часовню при замке. У нас со Стефаном даже одна спальня на двоих, чего не было у его венценосных родителей, как мне смущённо признаётся Шеритта.
– Мама!
Поднимаю голову от бумаг, разложенных передо мною на столешнице, оборачиваюсь к двери как раз тогда, когда Мирелла после короткого стука, не дожидаясь разрешения, врывается в мой кабинет.
– Мама, смотри, что мне папа подарил! – дочь подбегает к письменному столу, протягивает мне стеклянный шар на толстой бело-серебристой подставке.
Поначалу я принимаю шар за уменьшенную версию огнёвки, но Мирелла переворачивает его, трясёт и ставит на подставку на край стола.
– Смотри, как будто снег идёт. Совсем как настоящий!
И впрямь, за стеклом опадают белые хлопья, ложатся беззвучно на крошечный маленький серебряный дворец внизу и крошечные заснеженные ёлочки вокруг.
– Да, как настоящий, – соглашаюсь и беру шар в руки, чтобы лучше рассмотреть искусно выполненный дворец. – Очень красиво.
Слышу шаги за оставшейся приоткрытой дверью, оборачиваюсь к Стефану, вошедшему вслед за дочерью. Он окидывает быстрым взглядом Миреллу, меня и стол, подходит к креслу, целует меня в макушку.
– Видят Благодатные, порой ты за бумагами проводишь больше времени, чем я.
– Потому что хочу понять, что, как и почему устроено, – я возвращаю шар девочке.
– Могу я показать его Шеритте? – спрашивает Мирелла, и я киваю.
– Конечно, сердечко моё.
Мирелла вновь трясёт шар, минуту-другую заворожённо наблюдает за кружащимися снежинками, затем разворачивается и выбегает из кабинета. Я укоризненно смотрю на мужа и понижаю голос:
– Разве мы не договорились, что Мира получит все подарки на празднике?
– А это не весь подарок, – признаётся Стефан с лёгкостью. – На празднике будет другой.
– Ты её избалуешь.
– И пускай.
– Стефан!
– Ей уже семь, Астра. И с каждым годом в её жизни будет всё больше ограничений, строгости и чужого внимания. Пока на Миру не смотрят особо… но скоро для неё всё переменится, и ты это знаешь, – Стефан опирается на подлокотник, склоняется ко мне. – Когда я увидел этот шар, сразу подумал о тебе. Он напоминает тот жребий, что выбирает дев по сторонам света, хотя я хоть убей не могу взять в толк, как служители ориентируются в том, что он показывает.
– Это модифицированная разновидность поискового артефакта, – поясняю я с улыбкой. – Задаются определённые параметры и зона охвата, он и ищет. Если хочешь, могу рассказать подробнее, как он действует, и примерную схему нарисовать.
– Расскажи, – соглашается Стефан и склоняется ниже, к самому моему лицу, накрывает мои губы своими.
Подозреваю, речь вовсе не об артефактах пойдёт.
И пускай.
Эпилог
Слышу грохот залпов, однако самого фейерверка из окна моего родильного покоя не видно, лишь разноцветные отблески вспыхивают на распахнутых створках. Сижу в постели, опёршись спиной на уложенные повыше подушки, и то и дело бросаю обеспокоенные взгляды на колыбель, стоящую подле кровати. Вдруг непонятный оглушительный шум разбудит и напугает моё счастье? Но нет, счастье спит себе безмятежно, словно за пределами этой комнаты ничегошеньки особенного не происходит и над городом не распускаются огромные пёстрые цветы, возвещая всем о рождении ребёнка императора.
Долгожданное, страстно желаемое дитя, новый листочек на ветви первопрестольного древа, оглашает этот мир своим первым криком ранним утром, а уже днём глашатаи разносят по всей столице весть о появлении у императорской четы второго ребёнка. Вечером дают салют, во дворец шлют чередой поздравления, в городе и предместьях празднуют наконец-то свершившееся событие – рождение законного дитя у государя Благословенной Франской империи. Несмотря на публичное признание, обретение титула и привилегий, Мирелла словно остаётся в тени, люди и по сей день будто не вполне понимают, как должно реагировать на первенца императора, на девочку, о которой никто ведать не ведал ещё год назад. Разумеется, будь она мальчиком и всё сложилось бы иначе, на неё смотрели бы по-другому – и ждали бы от неё другого. Сколько ни размышляю об отношении людей к Мирелле, об ожиданиях подданных и будущем нашей девочки, не могу ещё разобраться, к добру это или к худу. Я провожу немало времени, изучая законы Империи, её историю и все сколько-нибудь известные прецеденты, прощупываю границы возможностей правящей императрицы и собственных, пытаюсь понять, отчего всё так, а не иначе. Мне не привыкать корпеть над томами не самого увлекательного содержания. Когда мы с Гретой решили претворить в жизнь нашу идею об обители заблудших женских душ, мы ночами головы не поднимали от книг по имперскому законодательству, дабы быть уверенными, что никаких препятствий в правовой сфере не возникнет. Стефан не считает мои изыскания неуместными и неподобающими, хотя я знаю от Шеритты, что не только ни одна из предыдущих его супруг ничем подобным не занималась, но и его мать, и его тётя не обращались к документированным источникам. Всегда были те, кто рассказывал молодым женщинам, принимающим венец императрицы, в чём состоят их обязанности, что от них требуется и как им надлежит поступать. Или не поступать, если речь заходила об императрице Арианне. Едва ли не со времён императрицы Иванны, знаменитой андрийской лисицы, я первая супруга императора, пожелавшая настолько углубиться в законодательство и узнать о своих обязанностях не с чужих слов, но согласно документам. Стефан предлагает мне в помощь фрайна Энтонси, известного книжника и законника, человека немолодого, крайне докучливого и явно считающего, что закон не та сфера, в которую женщинам следует заглядывать без веской нужды. Однако прекословить государю почтенный фрайн не решается, равно как и открыто выказывать истинное своё отношение к Её императорскому величеству, ступившей туда, куда женщинам, даже венценосным, в силу легкомыслия и нетвёрдости разума ступать нельзя. Особенно дамам на сносях, ведь всем известно, что женщина в тягости подвержена капризам, пустым, сиюминутным, а ум её становится мягким, что влажная глина, легко поддающимся самым бессмысленным, диковинным причудам.
